Кловис кипел, что твоя мармитка.
Пальто расстегнуто, длинный шарф свисает с худой шеи, точно оборванная веревка висельника, один конец уже касается поребрика. Вещи Кловиса, прежде сидевшие идеально, как будто вместе с хозяином подгуляли.
Час ночи. Детское время.
Кловис не чувствует холода, и на белой щеке малиновыми пятнами проступает жаркий румянец...
Осенний холод на улице остудил кловисовский горячий лоб, но юноша все не мог успокоиться.
– Лучше б говорили прямо: иди отсюда, урод. Так честнее. А они воспит’нные… лиц’меры.
– Кловис, не выдумывайте. Какой вы, к черту, калека? Хватит себя жалеть. (...) И зря вы так враждебно смотрели кругом. Никому дела нет до вашего шрама. Люди, слава Богу, заняты собой. В тени их забот можно спрятать и слона, не то что пичугу вроде вас.
– Нее, нельзя. У людей исти… ин… стинкт. Вот. К’леки связаны с этим... С миром смерти. Есть т’кая легенда о фоморах. Знаете? Однорукие, одно… но… ногие. Полуж’вые, полумерт… вые… колдуны.
Мне стало интересно, как же эти фоморы не теряют равновесие – с одной рукой и одной ногой.
Наверное, с равновесием у них неважно.
Примерно как у моего друга.
Париж-кораблик в рюмке стал на якорь.URL записи
Я пью с тобой и за тебя так долго,
что почернело сердце, и Париж
плывет на собственной слезе — так долго,
что нас укрыли дальние туманы
от мира, где любое «Ты» — как ветка,
а я на ней качаюсь, словно лист.
Пауль Целан (Перевод В. Леванского)