Из истории игральных карт Интересно... Первые подлинно европейские карты, по преданию, сделал в конце XIV века придворный художник Жакомин Грингонер для развлечений слабоумного французского короля Карла VI. Современные названия мастей тоже принадлежат французам. У всех карточных картинок имелись ныне забытые старинные, реальные или легендарные, прототипы.
Короли:
Король пик: Давид, библейский царь, чей образ считается образцом идеального властителя и государя. Король червей: Карл Великий, король франков, первый император Запада. Король бубён: Юлий Цезарь, древнеримский полководец. Король треф: Александр Македонский, создатель одной из крупнейших империй Древнего мира.
Дамы:
Дама пик: Афина, богиня войны и мудрости в древнегреческой мифологии. Дама червей: Юдифь, библейский персонаж, еврейская вдова, спасшая свой родной город от нашествия ассирийцев. После того, как войска ассирийцев осадили её родной город, она нарядилась и отправилась в лагерь врагов, где привлекла внимание полководца. Когда он напился и заснул, она отрубила ему голову, и принесла её в родной город, который таким образом оказался спасен. Дама бубён: Рахиль, библейский персонаж, одна из двух жен патриарха Иакова, умершая при родах близ Эфрата. Рахиль символизирует не только мать, которой рождение ребёнка стоило жизни, но и мать до конца сострадающую своим детям и заботящуюся о судьбе их детей. Дама треф называлась «Argine». Происхождение слова точно не установлено. Возможно, это анаграмма латинского слова Regina, означающего Королева, или искажённое Argea (Аргия) — имя персонажа древнегреческой мифологии.
Валеты: читать дальшеСлово «валет» вначале означало слугу (фр. valet, «слуга», «лакей», этимологически уменьшительное от «вассал»), позже — не всегда честного, но храброго искателя приключений. Ведь таковыми были реальные прототипы валетов:
Валет пик (назывался «Hogier»): Ожье Датчанин Арденнский (Хольгер), герой старинных французских сказаний. Как и Роланд, приближенный рыцарь Карла Великого. Валет червей (назывался «La hire»): Этьен де Виньоль, более известный как Ла Гир (от старофранцузского «La hire» — гнев) по прозвищу Сатана, получивший свои прозвища за необузданный нрав и грубость. Французский полководец эпохи Столетней войны, один из самых верных соратников Жанны д'Арк Валет бубён (назывался «Hector»): Гектор, храбрейший вождь троянского войска. Иногда - Роланд, символ образцового и преданного воина, герой многочисленных старинных французских сказаний, по преданию являющийся лучшим рыцарем Карла Великого и его родным племянником. Валет треф (назывался «Lancelot»): Ланселот Озерный, самый знаменитый рыцарь Круглого стола, известный своей любовью и преданностью королеве Гвиневере.
Другие карты и туз не имеют отношения к историческим персонажам (по крайней мере, я не нашла информации об этом), являются лишь картами со своим игровым/числовым/ достоинством.
Тузы:
Туз — самая сильная карта в колоде, но так было не всегда. Считается, что английское слово «ace» произошло от латинского «as», что означало единицу и являлось названием мелкой римской монеты. Прежде чем прийти в карты изначально обозначало грань игрального кубика с одной точкой, т.е. наихудший вариант, поэтому в средние века «ace» традиционно ассоциировался с неудачей. Сейчас, это синоним качества и совершенства. Мастера своего дела называют асом.
Сперва туз был наименьшей картой, какой и остается в некоторых играх. В Европе и сейчас производятся колоды, где туза и нет, т.е. он обозначается цифрой 1. В основной же массе популярных игр туз является старшей картой или игрок может выбирать считать его младшей или старшей (покер, блек джек). В вариантах покера хай/лоу туз может быть одновременно и старшей и младшей картой.
Как же туз начав карьеру младшей картой стал старшей? Версий несколько: Историки говорят, что иерархия изменилась в результате французкой революции, чтобы символизировать победу обычного человека над королем. Другая теория, говорит, что будучи единичкой туз не мог не стать главной картой, так как понятия «номер 1», «первый» присущи многим культурам и народам. Также есть мнение, что туз символизирует деньги, а они главней короля.
Обычная колода карт содержит четыре туза, но один из них часто выглядит особенно — это туз пик, который часто несет на себе эмблему производителя. Эта традиция идет с тех времен, когда каждая карточная колода облагалась налогом и штамп об уплате ставился именно на пикового туза, как самую старшую карту. Кстати в Англии этот закон действовал до 1960 года.
(с) сборная солянка с википедии, vsepropoker.ru, newtimes.ru и еще откуда-то
П.С. Хочу заметить, что сейчас, наверное, уже не стоит искать в изображениях на картах подлинного облика королей, королев и их верных подданных, так как впоследствии на картах стали изображать тех, кто милее сердцу художника: императоры и императрицы, личные музы художников, фантастические феи и эльфы, хоккеисты с футболистами и прочая нечисть. Это был лишь краткий экскурс в историю оригинальной французской колоды игральных карт =)
Дарим подарки в честь выхода книг Эльзы Бесков! Друзья, на этой неделе в издательстве "Рипол" вышли две долгожданные новинки - "Солнечное яйцо" и "Дети лесного гнома" детской шведской писательницы Эльзы Бесков. Сегодня мы разыгрываем подарочный комплект из этих двух книг - только на Diary.Ru!
Чтобы принять участие в лотерее, сделайте перепост этой записи с заголовком "Я хочу книги Эльзы Бесков!" и оставьте ссылку на перепост в комментариях. Каждый ссылке будет присвоен порядковый номер. Генератор случайных чисел определит победителя ровно через неделю, во вторник 24 июля.
А теперь предлагаем вам побольше узнать о книгах Эльзы Бесков и о ней самой...
Сказки Эльзы Бесков (1874-1953) впервые были изданы почти сто лет назад. Но чудесным образом не состарились! Наоборот: их по-прежнему читают дети не только в Швеции, но и во многих других странах.
Книги Эльзы Бесков были любимы и в России. Их читали наши пра-пра-бабушки и пра-пра-дедушки. Правда, тогда издатели не писали имя иностранного автора на обложке. Возможно, потому, что уж больно близкими и родными казались эти сказки русским читателям — те же леса и поля, те же звери и птицы, даже в игры шведские дети играют в такие же, как и мы!
Эльза Бесков умела находить чудеса и приключения буквально повсюду...Эльза Бесков умела находить чудеса и приключения буквально повсюду: в доме, на дворе, на соседней улице, на лугу и в роще. Героями сказок становились не только волшебники и принцессы, но и самые обычные девочки и мальчики, а еще — растения, что росли в саду и в поле, лесные звери и даже грибы! На все вокруг смотрела сказочница внимательным понимающим взглядом, от того и сказки у нее получались добрые, а маленькие герои — решительными и любознательными. Эльза Бесков хотела, чтобы ее дети выросли такими же смелыми и справедливыми как принцы и принцессы из ее сказок, такими же веселыми и трудолюбивыми, как дети Лесного гнома, и чтобы они знали и любили родной край, как маленькая лесная фея, которая не променяла свой лес на апельсиновые сады далеких теплых стран. И, конечно, писательница хотела, чтобы такими росли все её маленькие читатели.
Ей хотелось научить детей любить и беречь леса, где живут гномы, тролли, феи и прочий сказочный народец. А еще — всякие звери и птицы. Эльза Бесков знала: все живое нуждается в нашей заботе. Ведь мир природы такой же хрупкий, как и мир сказочных фантазий. Как и все самое красивое на земле…
"В жизни есть только две вещи, о которых стоит волноваться - здоров ты или болен.
Если ты здоров, волноваться не о чем. Но если ты болен - есть только две вещи, о которых стоит волноваться - выздоровеешь ты или умрешь.
Если ты выздоровеешь, волноваться не о чем. Но если ты умрешь, есть только две вещи, о которых стоит волноваться - попадешь ты в Рай или в Ад.
Если ты попадешь в Рай, не о чем волноваться. А если ты попадешь в Ад, ты будешь слишком занят, пожимая руки всем своим друзьям и знакомым. У тебя просто не будет времени волноваться!"
Шарманка – двухгодовалая беспородная трехцветная кошка, член нашей семьи и мой друг. После двадцати лет жизни среди кошек я убедился в том, что у животных – по крайней мере, у кошек – есть самосознание. Характер. Мышление. Душа, наконец. И душевные болезни. (Одно время у меня был кот, которого ни один психиатр не назвал бы душевно здоровым – в детстве он постоянно убегал и прятался от нас, а, когда вырос и набрался сил, начал нас атаковать. Когда мы пытались показать ему, что мы хорошие (ласково заговорить с ним, погладить), он яростно царапался и кусался). Так вот, кошки – личности. Я это утверждаю. Готов доказать на многочисленных примерах. Но сейчас я хочу говорить не о многочисленных примерах, а о Шарманке. И сравнить характер кошки и ее хозяина. Мы в чем-то похожи – видимо, нас свела сама судьба. Например, общая наша черта – внезапные приливы энергии, которую нам немедленно хочется выплеснуть. Я с детства выплескиваю эту энергию так: начинаю хлопать в ладоши или стучать ладонями по столу, точно заяц-барабанщик. Иногда кричу или пою. Иногда я говорю кому-нибудь из близких: «Можно тебя крепко-крепко обнять?». И стискиваю его шею до боли. Шарманка же может стоять спокойно и вдруг без видимых причин подпрыгнуть на месте, или броситься бежать, не разбирая дороги (однажды она даже ударилась головой о шкаф), или же легонько куснуть нашего второго кота – Горация. Гораций был обескуражен, когда его куснули за шею безо всякого повода. Но Шарманка не желала ему зла. Кому же и знать это, как не мне. Она куснула его по той же причине, по которой я стискиваю людей в чересчур крепких объятиях. На нее «накатывает». Шарманка очень ценит свою независимость и всегда старается настоять на своем в мелочах, например, не идет на зов, пока не сочтет нужным (т. е. пока мы не перестанем звать ее и не займемся своими делами). Можно сколько угодно оглашать сад жалобными криками: «Шарманка! Шармааанкааа!». Кошка обычно появляется через пять-десять минут после того, как ее перестали звать, и тихонько проскальзывает в дом, как будто эта мысль ей самой только что пришла в голову. Я, если подумать, делаю точно так же. Когда взрослый человек дает мне совет, особенно разумный совет, основанный на логике, то есть совет, который и я в душе считаю правильным – я ни за что не приму его сразу, и я обязательно внесу поправки и уточнения, но все это затягивание и внесение поправок будет сводиться к одному: я не хочу признать, что уступаю. Я хочу, чтобы мой поступок считался только моим. Я хочу доказать себе свою независимость. Шарманка очень по-детски проявляет любовь и ревность. Меня она, конечно, считает своей собственностью. Эта черта, можно сказать, общекошачья. Она может выплеснуть на меня огромный запас любви и нежности, так, что я растаю, но потом два-три дня она или спит почти беспробудно, или занята своими кошачьими делами. Иногда она просто исчезает. Мне кажется, ей было бы трудно всегда помнить о том, что я в ней нуждаюсь, что мне грустно и одиноко без нее, и она время от времени «забывает» об этом, а, когда «вспоминает», сама радуется, как ребенок, нашедший старую любимую игрушку, и безмятежно трется об меня своей бедовой головой. То есть она с помощью, скажем так, невинного вранья совмещает независимость (безответственность, свободу передвижения) и любовь (ответственность, необходимость всегда быть рядом в нужную минуту). «Ой, это ты! Как здорово, что я тебя, наконец, нашла!» – читается в ее честных глазах. Кто знает, может быть, умей она говорить, она всерьез постаралась бы убедить меня, что ее время от времени похищает НЛО с целью исследовать загадочный интеллект кошек… Я в этом смысле, к сожалению, тоже не подарок. Я могу «забыть» зарядить мобильник. Могу «забыть» его дома. Могу «не услышать», как он верещит. При этом звонки могут быть очень важными – по делу. А могут быть важными потому, что кому-то из «прирученных» мною именно в эту минуту не хватает моей любви. А я как бы говорю всем: «Я в домике! Хочу почитать книгу – и буду ее читать!». В принципе, модель поведения та же, мотив тот же, только я не умею заглаживать вину по-детски наивно и мило, как Шарманка – и у меня не такие прекрасные глаза. Я начинаю оправдываться, потом доказывать, что все-таки прав, ерепениться, злиться – и делаю только хуже своим близким и себе… Конечно, Шарманкин вариант – невинный, но не лучший. Он прокатывает только с влюбленными идиотами вроде меня. (Иногда я думаю, не слишком ли бурно я люблю ее – она все-таки не плюшевый котенок, которого можно затискать до дыр, а живое существо. Может быть, я просто перекрыл ей кислород, поэтому кошка время от времени превращается в мисс Меня-Похитили-Инопланетяне и возвращается отдохнувшей… от меня). Она не ревнует меня к другим членам семьи, зато ревнует к компьютеру и книгам. Наблюдать за ней, когда я занят работой или чтением, очень интересно и поучительно. Когда я строгим голосом говорю: «Шарманка, я работаю», животное смотрит на ноутбук печально и серьезно, как ребенок – на классный журнал в руках педагога. Кажется, Шарманка все понимает. Она действительно понимает – прежде всего, что я минус ноутбук = я плюс Шарманка. Небольшое отступление от темы. Когда Шарманка была помладше, ей нравилось «смотреть мультики», то есть нажимать лапой клавиши и наблюдать, как на экране (обычно в текстовом редакторе) появляются какие-то новые знаки. Однажды, на мою беду, меня отвлекли, когда я наводил порядок в папке «Программы». Вернувшись, я увидел, что моя умная девочка удалила файлы программы Winamp и с интересом смотрит, как они отправляются в корзину. Зачем она это сделала? Ну, я не собираюсь утверждать, что она предпочитала проигрыватель Windows Media. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что она опять нажимала на разные кнопки и «смотрела мультики». Если посмотреть с ее точки зрения, файлы, летящие один за другим в корзину, не менее интересное зрелище, чем первый в истории мультфильм – для первых зрителей первого мультфильма. Сейчас компьютер для нее – не игрушка, а соперник. Почему у нее изменились установки, я не знаю. Но факт налицо: она ложится рядом с ноутбуком и начинает потихоньку толкать его головой, пока не оттолкнет в сторону и не ляжет на его место. Посыл ясен: перестань гладить эту черную глупую штуковину и погладь, наконец, меня. Работать невозможно. Но мне неприятно, что мной манипулируют, и я не сдаюсь. Я достаю с полки энциклопедию, которая нужна мне для работы. Как только я нахожу нужную статью (то есть перестаю листать книгу и начинаю читать), Шарманка садится на раскрытую энциклопедию сверху. Я, конечно, обнимаю ее, и работу приходится отложить минут на двадцать, или, может, на полчаса. Когда однажды я твердо решил ее игнорировать, она села в угол, спряталась за гитару и надулась. Причем, как все надувшиеся люди, то и дело поглядывала краем глаза, рву я на себе волосы от раскаяния или еще не рву. У нее была такая выразительная физиономия, что я засмеялся, отложил книгу и занялся кошкой. Что до меня, я ревную маму к телевизору. Кроме того, я ревную ее к маленьким детям (разве я виноват, что вырос?) и к обладателям машин (тут чувство более сложное). Вообще я – ревнивый человек. Мне важно знать, что меня любят больше всех возможных претендентов на мое место – даже воображаемых или полуреальных, вроде «какого-то парня из передачи «Умники и Умницы», который вроде бы поступил в МГИМО (а ты не поступил)». Серьезно, если вместо меня весь вечер хвалят соседа, или кинозвезду, или бог-знает-кого-еще – я веду себя, как пятилетний ребенок, и гневно говорю: «А меня… меня можете вообще выбросить на помойку». Мне надо каждый день напоминать словом и делом, что у меня ничего не отберут, что меня не заменят кем-то лучшим (более умным, добрым, чутким и так далее). Короче, мне важно знать, что меня любят. Просто любят. В связи с этим мне сразу же приходит на ум единственная шарманкина фобия. Вообще Шарманка – кошка жизнерадостная, к депрессиям не склонная, прочно стоящая на всех четырех лапах. У нее отличный аппетит, а ее здорового сна хватило бы на пятерых страдающих бессонницей. Но вот есть у нее один страх. Я нашел Шарманку на улице. И принес домой в красном рюкзаке. (Разумеется, там есть отверстие для вентиляции: молния закреплена так, что остается дырка – из этой дырки время от времени может высунуться розовый нос, а также мохнатые щеки, комплект черно-белых усов и один розовый рот, громко вопящий). И каждый раз, когда она видит этот красный рюкзак, она начинает беспокоиться. Стоило мне ее в этот рюкзак посадить (чтобы вести к врачу), у Шарманки началась истерика. От криков она осипла, рюкзак дергался и вздувался какими-то невероятными буграми, а пассажиры в маршрутке долго и подозрительно выспрашивали у меня, куда я везу животное, и требовали раскрыть рюкзак и «перестать мучить бедняжку». На самом деле о том, чтобы выпустить Шарманку, не могло быть и речи. Окна в маршрутке были открыты. В истерике и люди способны кинуться на проезжую часть, а что говорить о кошке? У врача моя умница держалась очень спокойно и правильно, но на обратном пути снова кричала. Понятно, в этом разнесчастном красном рюкзаке я ее никуда больше не вожу. Представьте себе, что вы ребенок, что вы бродяжничаете и голодаете, потом некая красная машина вдруг перевозит вас в другой, более тихий и чистый город, в дом, который вы можете называть своим, в любящую семью, и вам не надо беспокоиться, где взять еду, и вы можете большую часть дня делать то, что вам нравится, а в соседних дворах полно ваших сверстников, с которыми можно общаться. И вот эта красная машина приезжает снова. Вас туда сажают и говорят, что все будет хорошо, это для вашего же блага… Понимаете, почему эта ситуация выносила Шарманке мозг? В пределах нашей тихой улицы она не боится ничего. Но если ее – даже не в рюкзаке, а на руках – нести куда-то прочь от дома, она забьется, как пойманная рыба. Мне рассказывали о котах, которые свободно путешествуют в корзинке из города А в город В. О котах, которых не обнаруживали проводники в поезде, ибо коты эти ни разу не мявкнули за всю дорогу. О котах, которые всегда радостно исследуют новые места. Но это не наш случай. Я стараюсь выносить Шарманку за пределы ее мира только in extremo.
Говорят, есть на свете девушка. Она бродит из мира в мир. Девушку зовут Шарра. Говорят, у нее серые глаза и светлая кожа. Волосы ее — черный водопад с красными отблесками, она носит корону — блестящее черное металлическое кольцо. Она умеет находить Врата. Начало этой истории утеряно для нас вместе с воспоминаниями о тех мирах, откуда она пришла. Есть ли у этой истории конец? Неизвестно. Но даже если она закончится, мы не узнаем об этом. Мы знаем лишь часть легенды, короткий рассказ внутри бесконечно длинного пути девушки. Рассказ об одном мире, где останавливалась Шарра, об одиноком певце Ларене Доре и их короткой встрече.
читать дальше В сумерках долина едва различима. Распухшее лиловое солнце висело над лесом, усталые лучи высветили блестящие черные стволы и призрачно-черные листья деревьев. Тишину нарушали лишь крики птиц-плакальщиц, вылетевших навстречу ночи, и мягкое журчание ручья, укрывшегося среди деревьев. Сквозь невидимые Врата обессиленная и окровавленная Шарра ворвалась в мир Ларена Дора. На ней было белое платье, испачканное и пропитанное потом, и тяжелый меховой плащ, разодранный на спине. На руке, тонкой и изящной, кровоточили три длинных царапины. Пошатываясь, она остановилась на берегу ручья и прежде, чем опуститься на колени и перевязать раны, настороженно огляделась. Вода в ручье казалась темно-зеленой и подозрительной, но Шарра умирала от жажды. Она напилась, вымыла руки и перевязала раны куском материи, оторванным от платья. Солнце опускалось все ниже. Шарра нашла укромное место среди деревьев и мгновенно уснула. Ее разбудило прикосновение. Сильные руки легко подняли и понесли ее. Она попыталась освободиться, но руки чуть напряглись, и она не смогла шевельнуться. — Не бойся, — произнес похититель, и она смутно различила в сгущавшейся тьме мужское лицо. — Ты устала, — продолжал он. — Наступает ночь. Мы должны укрыться до темноты. Не в силах преодолеть дрему, Шарра не сопротивлялась. Она только спросила: — Почему? — и не дождавшись ответа. — Кто ты? Куда мы идем? — В безопасное место. — Там твой дом? — пробормотала она. — Нет, — ответил он тихо. Она едва расслышала. — Нет, не дом. Он никогда не был и не станет им. Она услышала плеск, когда он переносил ее через ручей, и перед ними возник мрачный колеблющийся силуэт замка с тремя башнями — черная тень на фоне заходящего солнца. «Странно, раньше его не было», — подумала она и уснула.
Проснувшись, Шарра почувствовала устремленные на нее глаза. Она лежала обнаженная под грудой мягких теплых одеял в кровати под пологом. Но занавеси были подняты, а в углу комнаты в большом кресле, окутанный тенями, сидел хозяин. Пламя свечей мерцало в его глазах, пальцы переплелись под подбородком. — Тебе лучше? — спросил он, не двигаясь. Шарра села. Мелькнуло подозрение, и прежде, чем оно превратилось в уверенность, ее рука метнулась к голове. Корона была на месте — металл холодил лоб. Облегченно вздохнув, Шарра откинулась на подушки. Мужчина улыбнулся печально и задумчиво. Волевое лицо, темные, будто припорошенные инеем волосы, струившиеся локонами по плечам. Огромные глаза. Даже сидя, он казался высоким. И изящным: на нем были костюм и шапочка из мягкой кожи. Словно тяжелый плащ, его окутывала скорбь. — Следы когтей, — произнес он. — Следы когтей, плащ и платье, разорванное на спине. Ты кому-то не понравилась? — Чему-то, — пробормотала Шарра. — Стражам. Стражам у Врат, — она вздохнула. — У Врат всегда есть стража. Семерым не нравятся те, кто переходит из мира в мир. Я им нравлюсь меньше всех. Его руки медленно опустились на подлокотники. Он кивнул и заметил: — Итак, ты знаешь Семерых и умеешь находить Врата. Корона, ну конечно. Я должен был догадаться. Шарра улыбнулась: — Ты только сейчас догадался? Кто ты? Что это за мир? — Это мой мир, — ответил он равнодушно. — Я присваивал ему тысячи имен, но ни одно из них мне не понравилось. Как-то раз мне удалось подобрать подходящее, но я забыл его. Это было так давно. Меня зовут Ларен Дор. Вернее звали когда-то, когда имя имело значение. Теперь имя кажется мне чем-то ненужным, но я его помню. — Твой мир, — протянула Шарра. — Ты — король? Или бог? — Бог, — ответил Ларен Дор с легкой усмешкой. — И больше чем бог. Я тот, кем захочу быть. Здесь нет никого, кто оспорил бы мои права. — Что ты сделал с моими ранами? — спросила она. — Заживил. — Это мой мир. И у меня есть сила. Не та, которую я хотел бы иметь, но все же сила. — Ларен нетерпеливо взмахнул рукой. — Думаешь, это невозможно? Из-за короны? Да, пока ты ее носишь, я не могу причинить тебе вреда. Но я могу помочь тебе, — он вновь улыбнулся и его взгляд затуманился. — Но не это важно. Даже если бы я мог, я не стал бы вредить тебе, Шарра. Поверь мне. Шарра удивилась. — Ты знаешь мое имя? Откуда? Он встал, улыбаясь, пересек комнату и сел рядом с ней на кровать. Прежде чем ответить, он взял ее руку в свою и погладил. — Да, я знаю твое имя. Ты — Шарра, та, что идет из мира в мир. Горы выросли на месте равнин, солнце из алого сделалось лиловым с тех пор, как они пришли ко мне и сказали, что ты явишься сюда. Я ненавижу их, всех Семерых, и всегда ненавидел. Но той ночью я радовался, как ребенок. Они сказали мне только имя, но этого было достаточно. Обещание начала или конца… Обещание перемен. А любая перемена радостна в этом мире. Я был одинок множество солнечных циклов, Шарра. Каждый цикл длился столетия. Лишь немногие события отмечали бег времен. Шарра нахмурилась. Она тряхнула головой, и в тусклом свете свечей по ее волосам пробежали красные искорки. — Они настолько сильнее меня? — в тревоге спросила она. — Им ведомо будущее? Они говорили именно обо мне? Ларен ласково погладил ее руку. — Они сказали: «Ты полюбишь ее», — прошептал он, голос его был все так же печален. — Но нельзя назвать их пророчество великим. Я и сам мог бы сказать то же самое. Давным-давно — кажется, солнце еще было тогда желтым — я понял, что полюблю любого человека, появившегося здесь.
Шарра проснулась на рассвете, когда яркие пурпурные лучи ворвались в спальню через высокие стрельчатые окна. Ночью окон не было. Ее новая одежда: просторная желтая туника, ярко-малиновое, украшенное драгоценностями платье и костюм цвета весенней зелени лежали рядом. Шарра быстро оделась. Прежде чем уйти, она выглянула в окно. Она находилась в башне, из окна виднелись выкрошившиеся каменные стены к треугольный внутренний двор. Две другие башни — тронутые временем каменные исполины, увенчанные коническими шлемами крыш со шпилями — находились в вершинах равнобедренного треугольника. Все было неподвижно, лишь ветер теребил серые флаги на башнях. За стенами — ничего похожего на долину. Замок стоял на вершине высокой горы. Из окна открывалось нагромождение черных утесов, зубчатых скал и сверкающих ледяных пиков, искрившихся в лиловых лучах. Даже через плотно закрытое окно ветер казался холодным. Шарра быстро спустилась по каменной винтовой лестнице, пересекла внутренний двор и вошла в главное здание, пристроенное к стене замка. Она прошла анфиладу комнат — в одних царило запустение, другие были богато обставлены — прежде чем нашла Ларена Дора. Ее ждали удобное кресло и стол, заставленный кушаньями и напитками. Шарра села, взяла горячий хлебец и улыбнулась. Ларен улыбнулся в ответ. — Сегодня я ухожу, — сообщила она между глотками. — Извини, Ларен, я должна найти Врата. — Ты говорила об этом ночью, — со вздохом ответил он. — Кажется, я напрасно так долго ждал. На столе были мясо, хлеб, сыр, фрукты, молоко. Шарра наполнила тарелку, потупилась, избегая взгляда Ларена и повторила: — Извини. — Останься ненадолго, — попросил он. — Думаю, ты можешь себе это позволить. Разреши показать, что я могу в этом мире. Позволь спеть для тебя. Его глаза, большие, темные, требовательно вопрошали. Она заколебалась. — Чтобы найти Врата, требуется время. Ты можешь отправиться со мной. Но, Ларен, потом я уйду. Я обещала. Понимаешь? Он с улыбкой пожал плечами: — Хорошо. Но, послушай, я знаю, где Врата. Я покажу их и сберегу твое время. Останься со мной, ну, хотя бы на месяц. Месяц по твоему исчислению. Потом я отведу тебя к Вратам. — Он с мольбой смотрел на нее. — За тобой охотились так долго, Шарра. Разве тебе не нужно отдохнуть? Она задумчиво жевала яблоко, наблюдая за ним. — Ты прав, — согласилась она наконец. — Если у Врат будет стража, ты мне поможешь. Месяц… это не так долго. В других мирах я жила гораздо дольше, — улыбка озарила ее лицо. — Да, ты прав. Ларен благодарно коснулся ее руки. После завтрака он показал ей свой мир. Они стояли на балконе, на вершине самой высокой башни: Шарра в темно-зеленом и Ларен, высокий и гибкий, в сером. Они стояли неподвижно, а Ларен перемещал окружавший их мир. Замок как бы летел над бурными морями, и змеиные головы на длинных черных шеях высовывались из воды, провожая их холодными взглядами. Он погружался в гулкие, мерцавшие мягким зеленым светом пещеры, сбивая башнями сталактиты. Стада белых коз блеяли на заливных лугах. Ларен улыбнулся и хлопнул в ладоши: вокруг них выросли душные джунгли; обвивая друг друга гибкими ветвями, тянулись к небу деревья, благоухали огромные яркие цветы; на стенах замка кричали и прыгали обезьяны. Ларен вновь хлопнул в ладоши, и стены очистились. Замок стоял на бесконечном пляже на берегу мрачного свинцово-серого океана. Все замерло, лишь в вышине кружили большие голубые птицы с полупрозрачными крыльями, сквозь которые просвечивало небо. Ларен показал Шарре множество других мест, и когда сумерки надвинулись на мир, вернул замок на гребень горы. Шарра вновь видела внизу лес с черными стволами деревьев и слышала крики и стенания птиц-плакальщиц. — У тебя неплохой мир, — заметила она, поворачиваясь к Ларену. — Нет, — ответил Ларен. Руки его оставались лежать на холодных каменных плитах, он все также смотрел вниз на долину. — Я обошел его когда-то с мечом воина и посохом странника. Тогда я получал от этого удовольствие и по-настоящему волновался. За каждым холмом — новая тайна. — Он вздохнул. — Это было так давно. Теперь я знаю, что лежит за каждым холмом. Новая безлюдная долина. — Он взглянул на нее и привычно пожал плечами. — И все это мое. — Тогда пойдем со мной, — предложила она. — Мы вместе войдем во Врата и покинем этот мир. Существуют другие миры. Может, они не столь прекрасны и необычны, но там ты не будешь одинок. Он вновь пожал плечами: — Ты говоришь это так легко. Я нашел Врата, Шарра. Я пытался уйти тысячи раз. Стражи не остановили бы меня. Я входил, предо мной мелькал другой мир, и я вновь оказывался во дворе. Увы, я не могу уйти. Она взяла его руку. — Бедный… Так долго быть одиноким. Ты очень сильный, Ларен. Я бы давно сошла с ума. Он улыбнулся, но в улыбке его сквозила горечь: — Эх, Шарра, я сходил с ума тысячи раз. Они исцеляли меня, любимая. Они всегда исцеляли меня. — Он снова пожал плечами и обнял ее. Ветер становился все пронзительней и холодней. — Пойдем, — предложил он, — мы должны укрыться до темноты. Они прошли в башню, вошли в ее комнату, сели на кровать под балдахином, Ларен принес мясо, дочерна обгоревшее снаружи и розовое внутри, горячий хлеб, вино. Они ели и разговаривали. — Почему ты здесь? — спросила она, пробуя терпкое вино. — Чем восстановил их против себя? Кем был раньше? — Редко вспоминаю об этом. И только во сне, — ответил он. — Сны… я вижу их издавна. Я так привык к ним, что не могу сказать, где явь, а где видения, рожденные моим безумием. — Он вздохнул. — Иногда мне снится, что я был повелителем, великим повелителем иного мира. Мое преступление состояло в том, что я сделал народ счастливым. Обретя счастье, люди отвернулись от Семерых, и храмы опустели. Однажды я проснулся и обнаружил, что все мои слуги исчезли, исчез весь мой народ, исчез мой мир, исчезла даже женщина, которая спала со мной. Но бывают и другие сны. Порой мне кажется, я был богом. Ну, почти богом. У меня были и сила, и власть. Они боялись меня, каждый по отдельности, но противостоять сразу всем я не мог. Они заставили меня сражаться. После битвы у меня осталась лишь часть силы, и меня упрятали сюда. Жестокая насмешка. Как бог я учил людей любви, свободе и радости. Всего этого и лишили меня Семеро. Но и этот сон не самый худший. Порой мне кажется, что я всегда жил здесь, и все воспоминания — ложь, ниспосланная мне для больших страданий. Взгляд Ларена устремился вдаль, глаза заволокло туманом полуугасших воспоминаний. Он говорил медленно, голос его — далекий неверный огонек, до которого никак не добраться — дрожал, уносил вдаль. Тоска и тайна звучали в его словах. Ларен смолк и очнулся. — Ах, Шарра, — воскликнул он, — будь осторожна в пути. Даже твоя корона не поможет тебе, доведись тебе встретиться с ними. Бледное Лацо, дитя Баккалона, растерзает тебя, Наа-Слаз насытится твоей болью, а Заагель душой. Шарра вздрогнула и заметила, что свечи догорают. Как долго она слушала его? — Подожди. — Он встал и прошел сквозь стену там, где раньше было окно. С последним лучом солнца окна исчезли, стали гладкими стенами серого камня. Скоро Ларен вернулся с инструментом черного дерева. Шарра никогда не видела ничего подобного. У инструмента было шестнадцать струн разного цвета. В полированном дереве отражались огоньки свечей. Ларен сел, упер инструмент в пол. Верхний край почти достигал его плеча. Задумавшись, он коснулся струн. Струны вспыхнули, и комната наполнилась музыкой. — Вот мой единственный друг, — Ларен улыбнулся и вновь дотронулся до струн. По залу поплыла медленно тающая музыка. Последние ноты были едва слышны, когда Ларен провел пальцами по струнам. Воздух замерцал. Музыкант запел: — Я — повелитель вечности. Но пуст мой удел… …полились слова. Шарра вслушивалась, пытаясь удержать их, но тщетно. Они касались ее, гладили, уносились вдаль, в туман и так же быстро возвращались. А со словами лилась и музыка — задумчивая и грустная, полная тайны. Кричащая и шепчущая обещания, нерассказанные сказки. Ярче запылали свечи, а цветные тары звуков росли, танцевали и сливались друг с другом, пока не расцветили всю комнату. Слова, музыка, цвет — Ларен смешал их и соткал для Шарры видение. Она увидела Ларена, каким он был в снах — королем. Сильным, высоким и гордым, с черной, как у нее, шевелюрой и синими глазами. Он бы одет в белое сверкающее одеяние: узкие, обтягивающие брюки, рубашку со свободными рукавами, широкий плащ, раздувающийся словно несомое ветром снежное облако. На голове — серебряная корона. У бедра сиял длинный тонкий меч. Этот юный Ларен жил в мире высоких шпилей и голубых каналов. Вокруг кипела жизнь: друзья, женщины и одна — любимая, которую он описал словами и отблесками огня. Бесконечная череда счастливых дней, и внезапно — тьма. Музыка застонала, свет потускнел, слова стали печальными и тихими. Шарра увидела Ларена, проснувшегося в непривычно пустынном замке. Она увидела, как он метался из комнаты в комнату в поисках людей, а затем выбежал наружу и оказался лицом к лицу с незнакомым миром. Она видела, как он покинул замок и направился к дымке над горизонтом, в надежде, что эта дымка — дым человеческого очага. Он шел, и все новые горизонты ложились ему под ноги. Солнце из голубого стало желтым, оранжевым, красным, а его мир оставался пуст. Он обошел его весь и, наконец, побежденный, захотел оказаться дома, и его замок возник перед ним. С тех пор белизна его одежд превратилась в туманную серость. Но песня продолжалась. Проходили дни, годы, века, Ларен уставал, сходил с ума, но не старился. Солнце стало зеленым, потом фиолетовым, и все меньше красок оставалось в его мире. Ларен пел о бесконечных ночах, когда лишь музыка и воспоминания сохраняли ему разум. Когда угасло видение, замерла музыка, унеслись вдаль звуки печального голоса, Ларен улыбнулся и посмотрел на нее. Шарра почувствовала, что дрожит. — Спасибо, — пожав по привычке плечами, поблагодарил он; взял инструмент и покинул ее.
Следующее утро выдалось холодным и туманным, но Ларен повел Шарру охотиться в лес. Они преследовали пушистых белых зверьков — наполовину кошек, наполовину газелей. Зверьки оказались проворными, их нелегко было догнать, и зубов у них хватало. Непросто убить такого зверя, но для Шарры это не имело значения. Догнать важнее, чем убить. Нечто необычное, восхитительное таилось в гонке по лесу. Впервые в жизни она держала в руках лук. На плече ее висел колчан со стрелами. Охотников окружали угрюмые деревья. Шарра и Ларен плотно закутались в серый волчий мех, и Ларен улыбался ей из-под капюшона, сделанного из волчьей головы. Спавшие листья, прозрачные и хрупкие, как стекло, звенели и разбивались вдребезги под ногами. В конце концов, не пролив крови, но приятно устав, они вернулись в замок, и Ларен устроил в главной обеденной зале празднество. Они улыбались друг другу с разных концов длинного стола. Шарра смотрела на облака за окном, спиной к которому сидел Ларен. Вдруг окно оделось камнем. — Зачем это? — спросила она. — Почему ты никогда не выходишь из замка ночью? Он пожал плечами: — На то есть причина. Ночи здесь… ну… нехороши, — он отпил из большой украшенной драгоценностями чаши. — Скажи мне, Шара, в том мире, откуда ты начала свой путь, есть звезды? Она кивнула. — Да. Хотя это было так давно. Но я помню. Ночи — очень темные, а звезды — яркие искорки, холодные и далекие. В их россыпи угадывались разные фигуры. Люди моего мира дали этим фигурам имена и слагали о каждой чудесные сказания. Ларен кивнул. — Думаю, мне бы понравился твой мир. Мой мир слегка походил на твой. Но наши звезды были разноцветными — тысячи оттенков — и двигались в ночи, как призрачные светильники. Иногда небо затягивала дымка, рассеивающая их свет. И тогда ночи становились призрачными и мерцающими. Я часто ходил под парусами в звездные ночи. Я и та, которую я любил. Мы любовались звездами. Как хорошо пелось мне тогда… — его голос вновь стал печален. Темнота заполняла зал. Темнота и молчание. Еда остыла. Шарра едва различала его лицо. Она встала и подошла к нему, присела на подлокотник кресла. Ларен кивнул и улыбнулся. Что-то прошелестело, и вдоль стен вспыхнули факелы. Он предложил ей вина, и ее пальцы задержались в его руке. — И у нас было что-то подобное, — вздохнула она. — Когда ветер был теплым, и никого вокруг, мы любили лежать под открытым небом. Кайдар и я, — она запнулась, глядя на Ларена. Он шевельнулся. — Кайдар? — Он бы тебе понравился, Ларен. А ты — ему. Он был высокий, рыжеволосый, и в глазах его прятался огонь. У Кайдара был дар, как у меня, но гораздо сильнее. И его мечты, казалось, не имеют границ. Однажды ночью они схватили его. Не убили, только забрали его у меня, похитили из нашего мира. С тех пор я ищу его. Я могу находить Врата, на мне темная корона, и остановить меня не так-то просто. Ларен допил вино и теперь глядел, как на металле кубка играют огненные блики. — Миров бесконечно много, Шарра. — Времени у меня достаточно. Я не старюсь, Ларен, как и ты. Я найду его. — Ты так сильно любишь его? — Да, — теперь ее голос казался чуть печальным. — Да, сильно. Мы недолго были вместе, но он сделал меня счастливой. Уж это-то Семеро не могут у меня отнять. Какое было счастье смотреть на него, чувствовать силу его рук, видеть, как он смеется. — Да, — он улыбнулся, но как-то неестественно. Установилось молчание. Наконец, Шарра повернулась к нему. — Но мы далеко ушли от того, с чего начали. Ты так и не сказал, почему твои окна закрываются ночью. — Ты проделала долгий путь, Шарра. Ты шла из мира в мир. Ты видела миры без звезд? — Да. И много, Ларен. Я была во вселенной, где солнце — мерцающий огонек над единственной землей, а небеса ночью безбрежны и пусты. Я видела землю гремящих струй, где нет неба, и шипящие солнца рождаются в глубинах океана. Я шла через болота Каррадина и видела колдунов, сотворяющих радугу, которая освещала землю, лишенную солнца. — В этом мире нет звезд, — сказал Ларен. — Это так пугает тебя? — Нет. Но вместо звезд нечто иное, — он взглянул на нее. — Хочешь увидеть? Она кивнула. Светильники погасли. Комнату залила тьма. Шарра повернулась, заглянув через плечо Ларена. Ларен был недвижим. Камни на окнах позади него рассыпались в прах, и полился свет. Небо было очень темным, но внутренний двор замка, камни зубчатых стен, серые знамена — все освещалось призрачным заревом. Удивленная Шарра пригляделась. Кто-то смотрел на нее. Он поднимался выше гор и занимал полнеба. Хотя от него исходил свет достаточный, чтобы осветить замок, Шарра знала — сам он темнее ночи. Он имел облик, подобный человеческому, и носил длинный плащ с капюшоном. Тьма под этим покровом была отвратительна. Тишину нарушали лишь дыхание Ларена, биение ее сердца и отдаленные крики птиц-плакальщиц, но в голове Шарры зазвучал демонический хохот. Призрак в небе глядел вниз, на нее, и она почувствовала, как душу заполняет ледяная тьма. Замерев, она не могла отвести глаз. Призрак поднял руку, и рядом с ним появился еще кто-то. Крошечный, по сравнению с первым, призрак с огненными глазами, корчился, вопил и звал ее. Шара пронзительно вскрикнула и отвернулась. Когда она вновь взглянула на стену, окон не было. Только спасительная стена, надежный камень в кольце горящих факелов и обнявший ее Ларен. — Это всего лишь видение, — сказал он, обращаясь скорее к себе, чем к ней. — Мне не следовало испытывать твое мужество. Они наслаждаются, наблюдая за мной по ночам. Каждый из Семерых. Они возникают на фоне чистой тьмы неба и приводят тех, кого я любил. Теперь я не смотрю. По ночам я остаюсь в замке и пою, а мои окна закрыты камнем. — Я чувствую себя… испачканной, — прошептала она, все еще немного дрожа. — Пойдем, — предложил он. — Наверху есть горячая вода. А потом я спою тебе. — Он взял ее за руку и повел в башню. Пока Ларен ходил за инструментом и настраивал его, Шарра приняла ванну. Когда она вернулась, закутанная с головы до ног в большое пушистое полотенце, он был готов. Она села на кровать и стала сушить волосы. А Ларен вновь ткал видения. Теперь он пел о другом своем сне, где был богом, враждующим с Семью. Музыка, резкая, дикая, пугающая, взрывалась вспышками света. Блики сливались в алое поле боя, где туманно-белый Ларен сражался с призраками ночных кошмаров. Семеро окружили его, нападали и отступали, нанося удары копьями из абсолютной тьмы, а Ларен отвечал огненными вихрями. Но, в конце концов, Семеро одолели, свет угас, и песня вновь стала тихой и печальной. Видение затуманилось, замелькали столетия одиночества. Тяжко упали последние звуки, угасло мерцание красок, и Ларен начал новую песню. Пальцы замирали над струнами, голос был неуверен. Он сочинял на ходу, подбирая слова и мелодию, Шарра знала почему. На этот раз он пел о ней, балладу о ее странствиях. О любви и бесконечных поисках, о различных мирах, о темной короне и стражах, поджидающих у Ворот. Он пел о мирах, которые она вспоминала, пользуясь ее словами, но звучали они по-новому. В зале рождались ослепительные солнца, безбрежные просторы вечного океана, били ввысь разноцветные фонтаны гейзеров, и древние чародеи из глубин времени зажигали радуги, отгоняя тьму. Он пел о ее любимом, пел правду, ибо уловил и смог передать тот огонь, который так любила в Кайдаре Шарра, и заставил ее вновь увидеть этот огонь. Но песня осталась неоконченной: неопределенность долгим эхом повисла в воздухе. Они ожидали окончания, хотя знали — его нет. — Спасибо, Ларен. Ты вернул мне Кайдара, — тихо сказала наконец Шарра. — Это только песня, — заметил он, по привычке пожимая плечами, — целая вечность прошла с тех пор, как я слагал новые песни. Вновь он оставил ее, легко коснувшись щеки, и попрощавшись у порога. Шарра плотнее закуталась в полотенце, закрыла дверь и пошла от свечи к свече, задувая их. Повесила полотенце на стул и скользнула под одеяло. Долго-долго лежала она, прежде чем уплыла в сон. Она проснулась в абсолютной темноте, не зная почему. В комнате все было по-прежнему, ничего не изменилось. Ничего?.. В дальнем углу она увидела его, таким она видела его в первый раз после пробуждения. Он сидел очень тихо. — Ларен? — спросила она, все еще не уверенная, что этот сгусток тьмы — он. — Да, — ответил Ларен, не шевелясь. — Я и в прошлую ночь смотрел на тебя, пока ты спала. Я был одинок дольше, чем ты можешь вообразить. Очень скоро я снова останусь один. Даже спящая ты — чудо. — О, Ларен… — сказала она. Молчание — напряженная, безмолвная беседа. Она откинула одеяло, и Ларен пришел к ней.
…Пролетали столетия. Месяц — мгновение, не более. Каждую ночь они проводили вместе, и каждую ночь Ларен пел ей. Они беседовали ночи напролет, а днем купались нагишом в хрустальных водах, отражающих пурпурное зарево неба. Они любили друг друга на пляжах прекрасного белого песка и много говорили о своей любви. Но ничто не изменилось. Приближалась ночь накануне их последнего дня. Они шли в сумерках через тенистый лес, где он нашел ее. Шарра, улыбаясь, смотрела на Ларена. Теперь он вновь стал молчалив. Он шел медленно, сжав ее руку, мрачнее серого тумана, который окутывал его так долго. Стоял теплый вечер, наполненный тишиной. Вдалеке запели первые птицы-плакальщицы. Он сел на берегу ручья, усадил ее рядом. Они сбросили обувь, закатный ветер холодил их ноги. — Ты должна идти, — вздохнул он, сжимая ее руку и не глядя на нее. Это был не вопрос, а утверждение. — Да, — согласилась она. Голос ее был тих. — Все слова оставили меня, Шарра, — сказал Ларен. — Сегодня, если смогу, я спою для тебя «видение». Видение о мире, когда-то пустынном, а потом заполненном нами и нашими детьми. Я мог бы предложить тебе это. В моем мире есть и красота, и чудеса, и тайны, были бы глаза. Если ночи будут злыми, что ж, люди видели страшные ночи в других мирах и в другие времена. Я любил бы тебя, Шарра, так сильно, как только могу, и старался бы сделать тебя счастливой. — Ларен… – начала она, но он остановил ее взглядом. — Нет, я мог бы сказать тебе так, но не скажу. Я не в праве. Кайдар сделал тебя счастливой. Только самовлюбленный дурак мог бы просить тебя разделить моя страдания. Кайдар — огонь и смех, я же — дым, печаль и песни. Я слишком долго был одинок, Шарра. Душа моя окрасилась в серый цвет, и я не хотел бы омрачать твою жизнь. Но все же… Она взяла его руку, подняла и быстро поцеловала. Затем положила голову на его плечо. — Попытайся пойти за мной, Ларен, — прошептала она, — держи меня за руку, когда мы будем проходить Врата, и, возможно, темная корона защитит тебя. — Я сделаю все, что ты хочешь, но не проси меня поверить в это. — Он вдохнул. — За твоими плечами несчетное число миров. Шарра, и я не вижу конца твоему пути. Он не здесь, это я знаю. Может, это и к лучшему. Я не знаю, умру ли когда-нибудь. Я смутно помню любовь, кажется, она никогда не бывает долгой. Ведь мы оба бессмертны и неизменны — как бы мы спаслись от скуки? Может быть, возненавидели бы друг друга? Я не хочу этого, — он взглянул на нее и печально улыбнулся. — Думаю, ты знала Кайдара недолго, и поэтому любишь его. В конце концов, может это лишь хитрость с моей стороны, найдя Кайдара, ты можешь потерять его. Когда-нибудь огонь исчезнет, любовь моя, и волшебство умрет. И тогда ты вспомнишь Ларена Дора. Шарра тихо заплакала. Ларен обнял ее, поцеловал и мягко прошептал: Нет. Она тоже поцеловала его, и они безмолвно прижались друг к другу. Когда угас последний пурпурный луч, они поднялись. Ларен крепко обнял ее и улыбнулся. — Я должна идти, — сказала Шарра. — Должна. Но уходить трудно, Ларен, поверь. — Верю, — ответил он. — Я люблю тебя потому, что ты уходишь. Потому, что не можешь забыть Кайдара, и не забываешь обещания. Ты — Шарра, Та, Что Идет Через Миры. Мне кажется, Семеро должны бояться тебя много больше, чем такого жалкого бога, как я. Если бы ты была иной, я не стремился бы к тебе так сильно. — Когда-то ты говорил, что полюбил бы любого. Ларен пожал плечами: — Ты сама ответила. Это было очень, очень давно. Они вернулись в замок до наступления темноты. Настал миг последнего ужина, последней ночи, последней песни. Они не спали до рассвета, и Ларен вновь пел для нее. Хотя песня-видение была не такой прекрасной, как прошлые: бесцельная, хаотичная баллада о похождениях чудесного менестреля в каком-то неописуемом мире. Шарра едва улавливала смысл песни, да и Ларен пел равнодушно. Мысль о скорой разлуке мучила их. Он покинул ее на рассвете, обещая встретить во дворе замка. Когда она пришла, Ларен уже ждал. Он улыбнулся холодно и спокойно. Он был во всем белом — узкие брюки, рубашка с широкими рукавами. Большой тяжелый плащ бился и хлопал на ветру. Пурпурное солнце пятнало его своими лучами. Шарра подошла к нему и взяла за руку. Она одела куртку из толстой кожи, на пояс повесила нож в ножнах. Ее волосы, черные как ночь, с мелькающими золотыми искорками, развевались свободно, как его плащ. Темная корона была на месте. — Прощай, Ларен, — сказала она. — Я бы хотела подарить тебе больше. — Ты и так дала мне много. На долгие грядущие века. Я буду помнить. Я буду измерять время тобой, Шарра. Однажды взойдет солнце, и цвет его будет голубым. Я посмотрю на него и скажу: «Да, солнце стало голубым с тех пор, как ко мне приходила Шарра». Она кивнула. — И я обещаю. Когда-нибудь я найду Кайдара. И если я освобожу его, мы вернемся и объединим мою корону, огонь Кайдара и твои песни против тьмы Семерых. Ларен пожал плечами: — Хорошо. Если меня здесь не будет, я оставлю тебе послание, — сказал он, скрывая за улыбкой муку. — Ну, а теперь Врата. Ты сказал, что покажешь их мне. Ларен повернулся и указал на самую низкую башню, закопченное строение, в котором Шарра не была ни разу. В основании башни чернела широкая деревянная дверь. Ларен вытащил ключ. — Здесь? — удивилась она. — Здесь, — подтвердил Ларен. Они подошли к двери. Пока Ларен справлялся с замком, Шарра в последний раз оглянулась. Башни выглядели унылыми и мертвыми, внутренний двор казался заброшенным, а между высокими ледяными горами темнел пустынный горизонт. Тишину нарушал лишь скрип замка, а неподвижность — ветер, играющий пылью во дворе и раздувающий пламя серых знамен на башнях. Шарра содрогнулась от нахлынувшего одиночества. Ларен открыл дверь. За ней не было ничего, кроме стены колеблющегося тумана. Тумана без цвета, звука и запаха. — Ваши Врата, моя госпожа, — сказал певец. Шарра всмотрелась в непроницаемую завесу, как делала несчетное число раз. Каков будет следующий мир? — спрашивала она себя. Может быть, там она найдет Кайдара. Она почувствовала на своем плече руку Ларена. — Ты колеблешься? — тихо спросил он. Рука Шарры сжала рукоять ножа. — Стражи, — внезапно поняла она. — У Врат всегда есть стражи, и ты… Ларен вздохнул: — Да. Одни пытаются разорвать тебя на части, другие — околдовать, третьи — обмануть, указав ложную дверь. Одни препятствуют тебе оружием, другие — цепями, третьи — ложью. А есть один, который пытался остановить тебя любовью. Однако все это время он не лгал и не пел лживых песен. И безнадежно пожав плечами, Ларен протолкнул ее через Врата.
Нашла ли она его, своего любимого, с огненными глазами? Или все еще ищет? Что за стражи предстанут перед ней? Когда она идет ночью, чужая в чудом мире, есть ли на небе звезды? Не знаю, Ларен тоже, наверно, даже Семеро не знают. Они сильны, но не вся сила в их руках, а миров больше, чем они могут счесть. Есть девушка, идущая из мира а мир. Путь ее теряется в легендах. Может, она мертва, а может, и нет. Новости редко переходят из мира в мир и не все правдивы. Но мы знаем: в замке под пурпурным солнцем ждет одинокий менестрель. Ждет и слагает о ней песни.
Почему-то перестал употреблять слово "яой". И "юри". Говорю так: "Я пишу мангу, герои - мужчины, они любят друг друга". "Пишу книгу. Не знаю, не слишком ли много в ней геев (шестеро), плюс одна бисексуальная художница, но - герои такие, какие есть, они естественны, и я их не изменю".
Мне трудно судить, почему мне конкретно эти слова разонравились.
Возможно, из-за того, что яойные и юрийные манга и аниме - продукты в основном типично коммерческие? Вроде голливудских мелодрам? Исключения есть, конечно. Незаурядные произведения, у которых "свое лицо". Хорошо прописанный мир. Живые и естественно меняющиеся (со временем и/или в критической ситуации) герои.
Но часто возникает ощущение, что герои - не живые люди, а сочетания смазливого личика, круглой задницы и "нефритового стержня". Причем думают они либо вторым, либо третьим. Бывает, автор все делает, чтобы сделать героев живыми. И внешность забацает необычную - ну, там, фиолетовые волосы, золотистые глаза... или наоборот). И характер - вроде бы яркий-преяркий! Темперамент - на десятерых, плюс некоторые странности, куда же без них (напимер, коллекционирует тряпичных куколок). Тяжелое детство - без него просто никуда. Потеря всей семьи, любимого, тут можно изощряться как угодно - может, герой (под влиянием демона или вампирской своей природы) сам перебил всю семью, снес голову любимому человеку, а потом упал на колени и зарыдал... о дааа... И то, что этот герой - пустышка, сборная шарнирная кукла, так и не оживленная автором, в принципе, уже не так важно. Читатели сами оживят. Увидят в нем что-то родное (заполнить пустоту своими собственными переживаниями очень легко). И напишут кучу фанфиков.
Словом, я не пишу яойную мангу. Я пишу мангу о реальности сна и о том, что бывает, когда сны скрещиваются. А еще герой любит мужчину.
Может, это глупо - придираться к словам. Но это мое - для себя - право. Обосновать это право? Пожалуйста. Слова могут менять если не сами понятия, то наше восприятие понятий. Когда я говорю: "Пишу яойную мангу", собеседник представляет себе нечто, ограниченное достаточно четкими рамками. Мне и моей манге эти рамки - не на пользу, а во вред. Нельзя же назвать "Мастера и Маргариту" романом о любви, "Властелин Колец" - книгой о войне, а "Вино из одуванчиков" - повестью о детях.
"Они поженились - молодцы!" (об американской актрисе и ее возлюбленной) "Просто актер любил своего режиссера, а режиссер - своего актера. И это прекрасно".
Или вот: "Не спрашивайте меня о моей личной жизни. И о чужой - тоже. Отношения между людьми - это то, что происходит за закрытыми дверями, а проще говоря - это не ваше дело".
Но произносить в обыденной речи, в дружеской беседе, вполне нормальное слово "гомосексуализм" мне почему-то не хочется. Слишком отдает медициной.
Если вы считаете, что я тут намолол с три короба чепухи, переубедите меня четко, логично, вежливо.
Сочинилась вдруг песня) Все герои - вымышленные, совпадение с реальными лицами... короче, вы поняли. Чистая случайность.
Запретите Мне Быть Идиотом
Когда-то был я счастлив, или, может, мне казалось А потом пришла хандра, а потом пришла усталость Я закрыл свое сердце И мне все равно Друзья мне говорят, что я - унылое говно Я допиваю свою порцию – для круглого счета, Луна дрожит и плачет - она еще пьяней Запретите мне быть идиотом Запретите мне
Я не умею быть успешным, видно, в этом все и дело Моя детка вот смогла, как только захотела Она танцует и поет Вот такая фигня Но только для начала она бросила меня А я ценю то, что есть, я люблю свою работу Я не хотел бы звучать на другой волне Но запретите мне быть идиотом Запретите мне
На самом деле это чудо: просыпаться без боли Не голодным, не забитым, не в боксе, не в неволе Не бояться злобы Не бояться доброты Не бояться того, что ты – это ты В меня никто еще ни разу не стрелял с самолета Я охренительно счастлив: меня не ставят к стене Но запретите мне быть идиотом Запретите мне
Душа бродит без тела Подстерегая целующихся влюбленных Душа бродит без тела Заглядывая во все окна Даже на девятом этаже Душа бродит без тела Перебегая ночные дороги Исключительно на красный свет Душа бродит без тела И сушит порывами горячего ветра Вспухшие губы девственниц
Душа бродит без тела Душа бродит без тела во тьме
Иногда ей становится одиноко Тогда Приходится просыпаться
Придумал новую игру! Набираем самого себя (один ник или несколько) в поисковиках и википедиях - и смотрим, что получится. У меня получилось весело:
Ник: Юни Ю́ни (яп. 由仁町 Юни-тё:?) — посёлок в Японии, находящийся в уезде Юбари округа Сорати губернаторства Хоккайдо. (По материалам Википедии)
Ник: Инеринд (Ине) Ине (англ. Ine, умер в 728, Рим) — король Уэссекса (688—726). «Правда Ине» - второй из известных саксонских сводов законов (первым был «кодекс Этельберта»). Его появление свидетельствует о том, что к началу VIII века в Уэссексе была достаточно сильная центральная власть, способная издавать законы и следить за их выполнением. (По материалам Википедии)
Я, с одной стороны, целая деревня, с другой - король и притом законодатель.
Теперь смотрим моего братика - CyBeR-C@t. Выпали - стихи. И, тумблером негромко щёлкнув, К вам подъезжает киберкот И на колени вам, умолкнув, Смешную голову кладёт. Он замирает на мгновенье И смотрит преданно на вас. И чудится... души движенье В мерцанье изумрудных глаз! Полный вариант - вот: murzilka.km.ru/11-03/1.htm
www.diary.ru/member/?1114684 Ник: Арлекин Саннио - "Есть гипотеза, что Арлекин произошел от Эллекино, мистериального чертика (его имя появилось впервые во французских инфернальных легендах)". "И если Бригелла вызывает восхищение своей ловкостью, то Арлекин должен вызывать сочувствие к его смешным невзгодам и ребяческим горестям". "На таможне я написал в графе профессия: «Арлекин». Полицейский спросил, что это значит. Я ответил: это то, что я делаю в театре уже много лет".
www.diary.ru/member/?1050282 Ник: Атта — многозначный термин. Атта (пещера) — карстовая пещера в Германии в окрестностях города Аттендорн. Атта (новелла) (Atta) — новелла американского фантаста Мюррея Лейнстера. Атта, Мухаммед (1968—2001) — по официальной версии, лидер смертников, осуществивший террористический акт 11 сентября 2001 года в США. Атта Тролль – сатирический образ из поэмы Г. Гейне, медведь, животное, олицетворяющее человеческую натуру, стремящуюся к покою и благоденствию... В один прекрасный день медведь Атта Троль сорвался с цепи и убежал в горы, в берлогу к своим медвежатам — четырем сыновьям и двум дочкам.
www.diary.ru/member/?1664878 Никнейм: Керберри "Вполне допустимо, что чудовища нападали на людей. Об этом упоминается в рассказе Георгины Керберри, которая в 1954 году видела монстра на озере Лох-Фадда (длиной 195 км и шириной до 550 м) в графстве Голуэй, куда приехала на рыбалку с тремя друзьями. Мисс Керберри работала библиотекарем в Клифдене и в шестидесятых годах поведала об этом происшествии охотнику за монстрами Ф. У. Холидею. Когда рыбаки причалили к берегу, чтобы согреть чай и пообедать, один из них обратил внимание товарищей на плывущего к берегу человека. Однако с приближением пловца стало ясно, что это — не человек, а какое-то невиданное существо". Никнейм: Ямато «Ямато» (яп. 大和 — линкор японского императорского флота времен Второй мировой войны типа «Ямато». «Ямато», первый из линкоров своей серии, был заложен 4 ноября 1937 года на верфи ВМС в Куре. Ямато - это не "ведьма и корабль", это линкор... Никнейм: Нэн NaN (англ. Not-a-Number) — одно из особых состояний числа с плавающей запятой. Нэн — старая служанка в Винтерфелле, нянька и сказительница при нескольких поколениях Старков. (Энциклопедия Льда и Пламени) Нэн каждое мгновение сменяют друг друга, вероятно, нам представляется, что они возникают почти одновременно. (Странствие Духа - Практика дзен. Глава 10. Три НЭН-действия).
Если вы захотите поиграть со мной, я поищу вас в поисковиках и выдам результаты. Обещаю обязательно найти что-нибудь достойное внимания!
Вчера мы поминали Брэдбери. Этот рисунок - оригинал - отправился ночью по волнам в запечатанной бутылке, поплыл в сторону горизонта. А мы стояли на молу и смотрели вслед белой пластиковой бутылке - ее еще долго было видно в полумраке.
Под катом - статья, в статье - подробностиВ США на 92-м году жизни ушел из жизни всемирно знаменитый писатель-фантаст Рэй Брэдбери, сообщает агентство AP со ссылкой на заявление его дочери и внука. Писатель умер в ночь на среду (вечер вторника по местному времени) в Лос-Анджелесе.
В заявлении внука Дэнни Карапетяна говорится, что сейчас он надеется услышать слова соболезнования от "всех людей, на кого повлияло творчество Брэдбери, которое продолжает жить в литературе, театре, кинофильмах, но что важнее, остается в сердцах и умах всех тех, кто знаком с его произведениями", передает ИТАР-ТАСС. "Читать его - значит быть с ним знакомым. Он был самым большим ребенком, кого я когда-либо знал", - сказал Карапетян.
Брэдбери получил всемирную известность после публикации романа "451 градус по Фаренгейту". Его называют одним из лучших писателей-фантастов и основоположником многих традиций жанра.
Классик мировой фантастики говорил: "Чтобы дожить до 90 лет, нужно всецело любить жизнь". "Я любил и люблю каждый день моей жизни. Я помню, как я родился, и даже помню себя в утробе матери. Хочу, чтобы вы оглянулись назад в свое прошлое. Может быть, вы сможете стать такими же великими любителями жизни, как и я. Смысл жизни - в любви. Это мой вам подарок", - говорилось в тексте наказа, размещенного на интернет-портале Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе к 90-летию писателя.
И в 90 лет Рэй Брэдбери по-прежнему начинал день с того, что садился писать, откладывая остальные дела на потом. Литератор был уверен, что каждый новый рассказ продлевает ему жизнь.
Его последний роман вышел в 2006 году, почти ежегодно выходили сборники новых рассказов. Еще одно увлечение Брэдбери - архитектура: вместе с девелопером Йоном Жерде он построил в калифорнийском Сан-Диего сити-молл, который стал самой популярной торговой точкой города.
Произведения Брэдбери, добившегося особого мастерства в жанрах рассказа и повести, переведены на многие языки мира. В своих работах писатель отдавал предпочтение исследованию психологического состояния героев, хитросплетениям жизненных ситуаций, а не действию.
Особую славу принесли ему "Марсианские хроники", "451 по Фаренгейту", "Вино из одуванчиков". Некоторые произведения Брэдбери экранизированы. За всю жизнь он написал более 400 рассказов и 13 крупных произведений.
Заслуги писателя отмечены национальной медалью искусств США и именной звездой на Аллее славы Голливуда. Он являлся обладателем нескольких наград в области фантастики (Небьюла - 1988, Хьюго - 1954), а также множества общелитературных премий. В последние годы жизни писатель проживал в Лос-Анджелесе.
Рэй Брэдбери - великий писатель, не поступивший в колледж
Рэй Брэдбери родился 22 августа 1920 года в городке Уокиган, штат Иллинойс. Полное имя - Раймонд Дуглас Брэдбери (второе имя в честь знаменитого актера Дугласа Фэрбенкса). Отец - потомок англичан-первопоселенцев. Мать - шведка по происхождению.
В 1934 году семья Брэдбери перебирается в Лос-Анджелес. Детство и юношество писателя прошли во времена Великой депрессии, средств на университетское образование у него не было. Однако отсутствие дальнейшего образования не сильно помешало ему, что объясняется в статье Брэдбери "Как вместо колледжа я закончил библиотеки, или Мысли подростка, побывавшего на луне в 1932-м".
"Библиотеки меня воспитали. Я не верю колледжам и университетам, а верю в библиотеки... Я получил образование в библиотеке, не в колледже", - говорил великий фантаст.
Брэдбери понял, что хочет быть писателем в двенадцать лет и с завидным упорством следовал этому решению, никогда не задумываясь об иной профессии. В своих ранних работах он имитировал стиль викторианской прозы Эдгара По, пока Генри Каттнер, которому он показывал свои тексты, не посоветовал ему пересмотреть приоритеты в творчестве.
Будучи молодым, он продавал газеты, затем несколько лет жил за счет жены. Рассказы Брэдбери начали публиковаться в дешевых журналах, печатавших множество фантастической прозы, часто и не очень качественную. Первым успехом американского писателя стал сборник рассказов "Марсианские хроники". Когда Рей вез этот сборник в Нью-Йорк к литагенту Дону Конгдону, у него не было денег на поезд: пришлось ехать на автобусе. Во второй поездке в Нью-Йорк его уже настигли поклонники его творчества: во время остановки в Чикаго они хотели получить автограф в первом издании "Марсианских хроник".
На протяжении 1950-ых годов у Брэдбери вышли сразу несколько произведений, пользующихся успехом и у современных читателей, в частности, роман "451 градус по Фаренгейту" и повесть "Вино из одуванчиков".
Рассказы же составляют самую большую по объему часть творчества Брэдбери. В них же заключено, пожалуй, все то, за что Брэдбери любят, ценят и признают мэтром литературы. Не умаляя значения крупных, "серьезных" произведений, повестей и романов, стоит признать, что именно в этой форме литературного творчества писатель достиг верха мастерства.
По собственным словам писателя, за жизнь он написал более 400 рассказов. Некоторые из них послужили основой для более крупных произведений. Некоторые можно объединить в циклы по тематике и по героям, кочующим из одного рассказа в другой.
Многие произведения Брэдбери экранизированы. Так, в 1966 году был снят фильм по "451 градусу по Фаренгейту". Режиссером выступил француз Франсуа Трюффо. Кинематографисты также обращались к рассказам писателя. На американском телевидении выходили также минисериалы, поставленные по рассказам Брэдбери.
Всю жизнь Рей Брэдбери не расставался с одной женщиной - Маргарет. Их женитьба состоялась 27 сентября 1947 года. У них родилось четыре дочери (Беттина, Рамона, Сьюзен, Александра). Маргарет в течение нескольких лет много работала, чтобы Рей мог неотрывно работать над книгами. Они вместе прожили долгую жизнь. Маргарет умерла 24 ноября 2003 года.
А мы с мамой мечтали написать ему письмо, поблагодарить за все, что он сделал для человечества. За "Вино из одуванчиков". За "Марсианские хроники". За рассказы. Мы хотели написать письмо. Но как-то стеснялись, и не верили, что дойдет.
Теперь уже не нужно подбирать правильные английские фразы. Можно писать письмо на любом языке. Необязательно знать адрес. Можно положить письмо в бутылку, закапать крышку парафином - и бросить в море. Думаю, так я и сделаю.
Я хотел бы, чтобы вы, мои дорогие ПЧ, прочли сегодня какой-нибудь из рассказов Брэдбери. Любой. Я выбираю этот.
--------------------------------------------------------------- Отсканировано из журнала "РИСК" 3/4'93 Перевела с английского Нора Галь (1977) --------------------------------------------------------------- Наверное, трудно найти человека, которому неизвестно имя Рэя Брэдбери -- выдающегося американского писателя, вошедшего в нашу культуру прежде всего как мастер лирико-психологической фантастики. Однако далекое будущее и иные миры всегда были для Брэдбери не целью, а средством -- в постижении человеческой сущности, в художественном исследовании любви, добра, ответственности, призвания... Лучше, чем кто-либо другой, знала об этом Нора Галь (1912-1991) -- переводчик, чей труд и талант позволили русскому читателю принять и полюбить как своих Маленького принца Экзюпери и героев "Поющих в терновнике", проникнуть в загадку "Постороннего" Камю, в сложный мир персонажей лучших пьес Пристли... Нора Галь перевела 27 рассказов Брэдбери -- все они многократно переиздавались по-русски. Кроме одного. "Секрет мудрости" был переведен в 1977 году и с тех пор лежал в столе переводчика: ни в одном из многочисленных сборников Брэдбери напечатать его не удавалось. С любезного разрешения наследников переводчика мы впервые публикуем (в слегка сокращенном виде) этот рассказ в переводе Норы Галь. ---------------------------------------------------------------
Комната была точно большой теплый очаг, где светло от незримого пламени и притом уютно. Лениво поглядывали оранжевыми зрачками несколько тлеющих угольев в камине. В этих стенах медленно разливалась, иссякала и вновь их наполняла музыка. Единственная лимонного цвета лампа освещала стены, солнечно желтые, как лето. Безупречно натертый паркет поблескивал темной рекой, и по этой глади плыли коврики, ярким оперением -- ослепительной голубизной, белизной, сочной зеленью джунглей -- подобные птицам Южной Америки. Тут и там на четырех столиках в белых фарфоровых вазах горели безмятежными щедрыми кострами свежесрезанные оранжерейные цветы. И со стены над камином смотрел на все это портрет серьезного юноши с глазами того же цвета, что изразцы камина, - ярко-синими, так и сверкающими умом и радостью жизни. Войди кто-нибудь украдкой в эту комнату, он, пожалуй, не заметил бы, что в ней есть два человека, так были они тихи и неподвижны. Один сидел, откинувшись на спинку белоснежного дивана, закрыв глаза. Другой лежал на диване, головой на коленях у первого. Глаза его тоже были закрыты, он слушал. В стекла негромко стучался дождь. Музыка умолкла. И тотчас что-то слабо заскреблось у двери. Оба удивленно раскрыли глаза: люди как известно, в дверь не скребутся, люди стучатся. Тот, что лежал на диване, мигом вскочил, бросился к двери, окликнул: - Есть там кто? А как же! -- отозвался стариковский голос. - Дедушка! Молодой человек распахнул дверь и втащил в залитую теплым светом комнату невысокого кругленького старичка. - Том, малыш, Том, до чего ж я рад тебя видеть! Они крепко обнялись, похлопали друг друга по спине. Потом старик заметил, что в комнате есть кто-то еще, и отступил. Том круто повернулся, протянул Руку. - Дедушка, а это Фрэнк. Фрэнк, это дедушка... то есть... фу, черт! Старик разрядил минутное замешательство: быстрыми шажками он подошел к дивану, схватил Фрэнка за руку, потянул, тот встал -- теперь он возвышался над маленьким гостем из ночи, и старик, задрав голову, крикнул ввысь: - Так, стало быть, Фрэнк? - Да, сэр -- отозвался с вышины Фрэнк. - Я пять минут стоял под дверью, - сказал дед. - Целых пять минут? -- тревожно воскликнули оба. - ... и все сомневался, стучать или не стучать. Услыхал музыку и говорю себе, черт возьми, если у него там девчонка, либо пускай выкинет ее в окошко под дождь, либо пускай покажет старику, какая она есть красотка. Постучал и... и никакой девчонки тут не видать... вот провалиться мне, вы ее, верно, запихнули в чулан, а? - Никакой девчонки тут нет, дедушка, -- Том обвел руками комнату. - Но... -- Дед оглядел натертый пол, чистенькие коврики, яркие цветы, зоркие портреты на стенах. - Вы что ж, у нее временные жильцы? - Жильцы? - Я что говорю, у этой комнаты такой вид, сразу чувствуешь, тут не без женщины. Прямо как на рекламе туристских пароходов, я на такие в витринах полжизни любовался. - Ну мы... -- начал Фрэнк. - Дело вот в чем, дедушка, - сказал Том и откашлялся. -- Мы сами тут все устроили. Отделали заново. - Отделали заново? -- Старик даже рот раскрыл от изумления. Круглыми глазами опять оглядел комнату. -- Это вы вдвоем такое сотворили? Боже милостивый! Он потрогал синюю с белым керамическую пепельницу, погладил коврик, яркий, точно какаду. - Кто же из вас что делал? - спросил он вдруг и пытливо посмотрел на них обоих. Том покраснел. - Понимаешь ли, мы... - Нет-нет, молчи! -- крикнул старик и поднял руку. Что ж это я, только ввалился и сразу давай вынюхивать, как безмозглый пес, а лисы никакой нету. Спроси лучше, куда я сам собрался, и что затеял, а? И кстати сказать, не пахнет ли в вашей картинной галерее еще одним Зверем? - Такой Зверь найдется! - отозвался Том. Он снял с деда плотное пальто, достал три стакана и бутылку ирландского виски -- старик коснулся ее осторожно и нежно, как новорожденного младенца. - Вот так-то лучше, -- сказал он. - За что пьем? - Как за что? За тебя, дедушка! - Нет, нет. -- Старик задумчиво посмотрел на Тома, потом на его друга. -- Бог ты мой, -- вздохнул он. - До чего ж вы оба молодые, прямо сердце разрывается, на вас глядя. Даваите-ка выпьем за здоровые сердца, за румяные щеки, за то, что вся жизнь впереди и где-то там счастье только и ждет -- приходи и бери. Верно я говорю? - Верно! -- дружно отозвались Том и Фрэнк и выпили. И пока пили, все трое весело, а может, и опасливо присматривались друг к другу. И молодые увидели: в румяном оживленном лице старика, хоть на нем немало морщин, хоть не мало следов оставила на нем суровая жизнь, проглядывает сквозь годы отраженное лицо Тома. Особенно ясно в голубых стариковских глазах светится тот же острый живой ум, что и в глазах портрета на стене, -- глаза эти останутся молоды, пока не закроются веки под тяжестью смертных монет. И в уголках стариковских губ прячется та же улыбка, что поминутно вспыхивает на лице Тома, и руки старика так же на диво быстры, как руки Тома. Так эти двое пили, наклонялись друг к Другу, улыбались и снова пили, каждый отражался в другом как в зеркале, каждый -- в восторге от того, что старый старик и зеленый юнец с одинаковыми глазами и руками, с одной и той же кровью встретились в эту дождливую ночь. - Эх, Том, Том, на тебя любо поглядеть, -- сказал дед. -- Тошно было без тебя в Дублине эти четыре года. Но, черт возьми, я помираю. Нет, не спрашивай, отчего да почему. Это открыл доктор, чтоб ему пусто было, и стукнул меня такой вот новостью по башке. Я и порешил, чем родне раскошеливаться на дорогу, чтоб попрощаться со старой клячей, съезжу-ка я сам, у всех побываю, всем пожму руки да выпью с ними на прощанье. Ну и вот, нынче я здесь, а завтра покачу за Лондон, повидаю Люси, а послезавтра в Глазго, повидаю Дика. Только на денек, ни у кого больше не задерживаюсь, не хочу быть людям обузой. И незачем на меня глаза таращить. Жалеть меня нечего. Мне уже восемьдесят стукнуло, пора устраивать поминки, честь по чести, у меня на это и деньги отложены, так что помалкивай. Вот езжу ко всем, хочу своими глазами увидать, что все веселы и здоровехоньки, тогда, может, помру с легким сердцем. Я... - Дедушка! -- вдруг закричал Том и схватил старика за руки, потом обнял за плечи. - Ну-ну, спасибо, малыш, -- сказал старик, встретив взгляд юноши, затуманенный слезами. -- Все по глазам вижу, и хватит. -- Он мягко оттолкнул внука. -- Расскажи-ка мне про Лондон, про свою работу, про этот дом. И ты тоже рассказывай, Фрэнк, Друг Тома для меня все равно что родная кровь. - Простите, -- Фрэнк метнулся к двери. -- У вас много всего есть, о чем побеседовать. А мне надо кое-что купить... -- Обожди! Фрэнк остановился. Лишь теперь старик повнимательней рассмотрел портрет над камином, подошел ближе, прищурился на подпись в нижнем углу. - Фрэнк Дэвис. Это ты и есть, мальчик? Ты, что ли, это рисовал? - Да, сэр, -- отозвался от двери Фрэнк. - И давно? - Три года назад, если не ошибаюсь. Да, три года. Старик медленно кивнул, словно эта подробность еще усилила его недоумение, усложнила загадку, над которой он ломал голову. - А знаешь, Том, на кого это похоже? - Знаю, дедушка. На тебя. Когда ты был такой же. - Так ты тоже заметил, а? Чтоб мне провалиться. Это я в день, когда мне сравнялось восемнадцать и вся Ирландия со всеми своими зелеными лугами и милыми девушками у меня впереди. Это я и есть, я самый. Бог свидетель, я был хорош собой, и ты тоже хорош собой, Том. А ты, Фрэнк, бог свидетель, ты колдун. Ты знатный художник, паренек. - Делаешь, что можешь, -- Фрэнк тихо отошел от двери и теперь стоял посреди комнаты. Делаешь, что знаешь и умеешь. - А ты знаешь Тома до последнего волоска, до последней реснички, - старик с улыбкой обернулся. Что, Том, каково это -- глядеть на свет моими глазами? Чувствуешь, что тебе все нипочем, что ты герой и целый мир только тебя и ждет? Том засмеялся. И старик засмеялся. И Фрэнк за ними. - Еще по стаканчику. -- Старик налил всем виски. -- И тогда мы дадим тебе дипломатически улизнуть, Фрэнк. Но после возвращайся. Мне надо с тобой потолковать. - О чем? -- спросил Фрэнк. - О великих тайнах. О Жизни, о Времени, о Человеческом Существовании. О чем же еще, по-твоему, Фрэнк? - Этого довольно, дедушка, -- начал Фрэнк и запнулся, пораженный словом, которое сорвалось с языка. -- То есть, простите, мистер Келли.,. - И дедушки довольно. - Мне надо бежать, -- Фрэнк залпом выпил виски. -- Я тебе позвоню, Том. Дверь затворилась. Фрэнк исчез. - Ты, конечно, ночуешь здесь, дедушка? -- Том подхватил чемодан старика. -- Фрэнк не вернется. Ты будешь спать на его постели. -- Том уже застилал один из двух диванов у дальней стены. -- Только ведь еще рано. Давай еще немного выпьем, дедушка, и поговорим. Но старик, ошеломленный, молча разглядывал одну за другой картины по стенам. - Здорово нарисовано. - Это все Фрэнк. - И та лампа очень красивая. - Ее сделал Фрэнк. - А этот ковер на полу тоже...? - Фрэнк. - Чтоб мне провалиться, прошептал старик. -- Ну и работяга этот Фрэнк! Он медленно ходил по комнате, словно по музею. - Да, тут таланту хоть отбавляй, - сказал он. -- В Дублине ты ни на какие такие искусства был не мастер. - Поживешь вдали от дома -- всему научишься, -- смущенно сказал Том. Старик закрыл глаза и допил свой стакан. - Тебе что, нехорошо, дедушка? - Меня скрутит среди ночи, - сказал старик. -- Пожалуй, еще вскочу с постели и заору как бешеный. А сейчас так только, малость в животе, да малость в затылке. Давай потолкуем, малыш. И они толковали и пили до полуночи, а потом внук уложил деда и лег сам, и долго спустя оба уснули. Часа в два ночи старик внезапно проснулся. Он всматривался в темноту, пытаясь понять, где же он, потом разглядел картины по стенам, мягкие кресла, лампу и коврики -- все, что смастерил Фрэнк, -- и сел на постели. Сжал кулаки. Потом встал, наспех оделся и, шатаясь, кинулся к двери. Хлопнула дверь, и Том широко раскрыл глаза. За стеной во тьме слышался голос - кто-то звал, кричал, бросал вызов стихиям, богохульствовал, во все горло выкрикивал проклятия, и под конец обрушился град ударов, диких, неистовых, будто на стену или на злейшего врага. А долго спустя дед, волоча ноги, промокший до нитки, вернулся в дом. Шатаясь, что-то бормоча, он перед погасшим камином содрал с себя насквозь мокрую одежду, бросил на уголья газету, -- на миг вспыхнуло пламя и озарило его лицо, ярость в этом лице утихала. Старик отыскал брошенный Томом халат, накинул на плечи. Потом протянул руки к меркнущим угольям, и Том зажмурился: руки были в крови. - Черт, черт, черт. Вот так! Старик налил себе виски и залпом выпил. Сощурился на Тома, на картины по стенам, опять поглядел на Тома, на цветы в вазах и снова выпил. Долго спустя Том сделал вид, будто просыпается. - Третий час. Тебе отдохнуть надо, дед. - Отдохну, когда кончу пить. И думать! - О чем думать, дед? Старик сидел в сумраке, держа обеими руками стакан, угольки в камине источали последний призрачный свет. - Сейчас я вспоминал твою милую бабушку, июнь девятьсот второго. И как родился твой отец, и это было отлично, а потом родился ты, и это было отлично. И как твой отец помер, а ты был совсем кроха, и как круто пришлось твоей матери, скудное, голодное и холодное это было житье в суровом Дублине, и, пожалуй, мать уж чересчур над тобой тряслась. А я все время на работе, в поле, и виделись мы только раз в месяц. Люди рождаются, люди умирают. Такие мысли вертятся у старика в голове все ночи напролет. Я думал про то, как ты родился, Том, это был счастливый день. А теперь вот гляжу на тебя здесь. Так-то. Старик допил виски. - Дед, -- сказал наконец Том, будто малый ребенок, что ждет наказания и прощения за еще не названный грех, -- я тебя огорчил? - Нет, -- сказал старик. И прибавил: -- Но каково тебе придется в жизни, как-то к тебе люди повернутся, хорошо или худо... вот что мне спать не давало. Старик сидел неподвижно. Внук долго смотрел на него во все глаза и наконец сказал, будто прочитал его мысли: - Я счастлив, дедушка. Старик наклонился к нему. - Правда счастлив, малыш? - Как никогда в жизни. - Вон что? -- в полутьме старик вгляделся в лицо юноши. -- Да, вижу. Но надолго ли твое счастье, Том? - А разве бывает счастье надолго, дедушка? Ведь все на свете проходит, правда? - Молчи ты! У нас с твоей бабушкой ничего не прошло! - Нет, не так. Ведь не все время было одинаково. Первые годы - одно, а потом уже другое. - Старик закрыл глаза, потом крепко потер лицо. - Да, твоя правда. У каждого из нас две, нет, три, нет, четыре жизни. И все они проходят, что верно, то верно. А вот память о них не проходит. Проживешь четыре, пять, дюжину жизней, а из них одна совсем особенная. Помню, один раз... Старик запнулся и умолк. - Что один раз, дед? Взгляд старика устремился в дальнюю даль минувшего. Теперь он обращался не к этой комнате, не к Тому, ни с кем он не говорил. Кажется, даже не с самим собой. - О, это было давным-давно. А нынче вечером, когда я только вошел в эту комнату, вот чудно, почему-то сразу вспомнилось. И я побежал по берегу Голуэя обратно к той неделе... На нее пришелся мой день рождения, подумать только, двенадцать мне сравнялось! Еще при королеве Виктории, жили мы в сложенной из торфа халупе у самого Голуэя, и я бродил по берегу, а денек летний был такой ясный, погожий, даже грустно, ведь знаешь -- это ненадолго. И в такую вот солнечную теплынь раз по прибрежной дороге прикатил цыганский фургон, и стали эти черные-пречерные цыгане табором на берегу залива. Там были отец, мать и девушка, и еще этот парнишка, и вот он бегом бежит ко мне по берегу, оттого наверно, что ему скучно одному, а я тут тоже один, делать мне нечего, я и рад бы новому человеку. Подбежал он. Век не забуду, как я увидал его тогда, в первый раз, не забыть мне этого, покуда в землю не закопают. Он... Ах ты, господи, нет у меня таких слов! Стой, погоди. Надо сперва рассказать, что было еще того прежде. Приехал в Дублин цирк. Пошел я глядеть, там показывали уродцев и карликов, и страхолюдных лилипутиков, и жирных-прежирных женщин, и тощих мужчин, что твои скелеты. А перед последним чудом и вовсе толчея, ну, думаю, наверно тут всем уродам урод. Протиснулся -- какое пугало напоследок покажут? И вижу... Сидит девочка, малышка, годиков шесть, уж такая беленькая, такая хорошенькая, щечки нежные, глаза голубые, кудряшки золотые, и такая тихая, спокойная, что после всех тех калек глядишь -- не оторвешься. Весь народ хлынул к ней, чтоб исцелиться. Потому как там был больной зверинец, и только эта малютка -- милый, славный доктор -- возвращала жизнь. Ну и вот, та девулька при цирке оказалась таким же чудом нежданным, как этот паренек, который бежал ко мне по берегу, что твой жеребенок. Он был не черный, как его отец с матерью. Волосы -- золотые кудри и солнечные зайчики. В ярком свете он был точно из бронзы литой. Невозможная штука, но казалось, что этот двенадцатилетний паренек, как и я сам, только нынче родился на свет, такой он был свежий, весь как новенький. И карие глаза блестят, будто у зверька, что носится по всем на свете побережьям. Он остановился как вкопанный, и сперва мне ничего не сказал, просто засмеялся. И по смеху понятно было -- это он рад, что живет. Наверно я засмеялся в ответ, уж очень заразительно он радовался. Он протянул коричневую руку. Я замешкался. Он нетерпеливо схватил меня за руку. Бог ты мои, сколько лет прошло, а я помню, что мы сказали Друг другу! - Чудно, правда? Я не спросил, что чудно? Я и сам знал. Он сказал, он Джо. Я сказал, я Тим. И вот мы, двое мальчишек, стоим на берегу, и весь мир для нас -- отличная, небывалая шутка. Поглядел он на меня огромными круглыми светлокарими глазищами и засмеялся, на меня пахнуло его дыханием, и я подумал: он жевал сено! Его дыхание пахло скошенной травой, и у меня вдруг закружилась голова. Этот запах меня оглушил. Я даже зашатался, подумал -- ух ты, вроде я пьяный, а отчего? Мне уже случалось отведать глоток из отцовской бутылки, но чтоб от этого? Оттого, что незнакомый паренек жевал сладкий клевер? Нет, не может быть! А Джо глянул мне прямо в глаза и говорит: - У нас не очень-то много времени. - Не очень много? -- спрашиваю. - Ну да, чтоб дружить. Мы же друзья, верно? От его дыхания на меня пахнуло свежескошенным лугом. Бог ты мой, я хотел крикнуть: верно! И чуть не упал, будто он меня по дружбе стукнул. Но все-таки устоял на ногах, только попятился. Рот раскрыл, опять закрыл, наконец спрашиваю: - А почему это времени мало? - Вот потому, -- говорит Джо. -- Мы тут пробудем только шесть дней, от силы семь, а потом поедем дальше, по всей Ирландии. - Шесть дней? Да это все равно что ничего! -- возмутился я и сам на понял, отчего мне вдруг так худо стало, будто я остался тут один на берегу, несчастный, брошенный. Ничего еще не началось, а я уже горевал о конце. - День тут, неделя там, месяц еще где-нибудь, -- сказал Джо. -- Мне надо жить очень быстро, Тим. У меня не бывает друзей надолго. Только то, что запомню. И я, куда ни приеду, говорю новым друзьям: скорей, давай сделаем то, сделаем это, пускай случится побольше всякого, тогда ты станешь меня вспоминать, когда я уеду, а я - тебя, и мы станем говорить: вот это был друг! Ну, начали. Догоняй! Джо осалил меня и побежал. Я бежал за ним и смеялся -- ведь глупо, бегу со всех ног догонять мальчишку, которого и знаю-то всего пять минут! Наверно, добрую милю мы пробежали по длинному летнему берегу, и тогда только он дал себя поймать. Я думал - поколочу его, чего это он заставил меня так далеко бежать зря, неизвестно зачем! Но когда мы повалились наземь и я положил его на обе лопатки, он только дохнул разок мне в лицо -- и я сел и таращу на него глаза, будто схватился мокрыми руками за голый электрический провод. А он захохотал. - Ого, Тим, -- говорит, -- мы с тобой будем настоящие друзья. Знаешь, какое у нас в Ирландии тянется месяцами унылое, холодное ненастье? Так вот, всю ту неделю, когда мне сравнялось двенадцать, было лето -- каждый день из тех семи, про которые Джо сказал, что это весь срок и после никаких дней не будет. Мы бродили по берегу, только и всего, очень просто: бродили по берегу, строили замки из песка, а то взбирались на холмы и сражались там среди древних курганов. Нашли старинную круглую башню и перекликались -- один сверху, другой от подножья. Но больше просто бродили, обняв друг друга за плечи, точно родились такими вот сплетенными двойняшками и нас не разделили ни ножом, ни электричеством. Я вдыхал его дыхание. Дышал ему в лад. Мы болтали на прибрежном песке до поздней ночи, пока родители не приходили нас искать. Меня заманивали домой, и я укладывался спать рядом с ним или он рядом со мной, и мы болтали и смеялись, ей-богу, смеялись ночь напролет, до рассвета. А потом опять бежали на волю и носились как бешеные. И, глядишь, валяемся без сил и уж до того хорошо и весело, зажмуримся, вцепимся друг в дружку и хохочем-заливаемся, смеха не удержать, так и рвется из глотки, будто выскакивают из речки, гоняются друг за дружкой серебряные форели. Ей-богу, я купался в его смехе, а он в моем, под конец, бывало, совсем ослабнем, выдохнемся, будто это нас любовь измучила и оставила без сил. Запыхаемся, как щенята жарким летом, уже и смеяться нет мочи, и ко сну клонит от полноты дружбы. И всю ту неделю дни стояли голубые и золотые, ни облачка, ни капли дождя, и ветер пахнул яблоками -- нет, не яблоками, только буйным дыханием того парнишки. Долгие годы спустя мне подумалось -- если б можно старику сызнова омыться в этом летнем роднике, в буйной струе его дыхания... да ведь можно бы сбросить с плеч лет двадцать, опять помолодеть! Но смеха больше нет, и того паренька нет, он уже взрослый, затерялся в мире, неведомо где, две жизни минуло с той поры, и вот я первый раз про это рассказываю. Ведь кому было рассказать? С той недели, когда мне сравнялось двенадцать и я получил в дар его дружбу, и до нынешнего дня кому я мог рассказать про тот берег и то лето, и как мы бродили сплетя наши руки и наши жизни, и жизнь была без сучка и задоринки, словно буква О, черт возьми, огромный законченный круг: на диво погожие летние дни, когда мы так славно болтали и ни капельки не сомневались, что будем жить вечно, никогда не умрем, что мы добрые друзья навсегда. А потом неделя кончилась и он уехал. Он был мудрый не по годам. Не стал прощаться. Неожиданно их повозка исчезла. Я носился по всему берегу, кричал и звал. И далеко впереди увидал - за вершину холма уходит табор. И тут во мне заговорила мудрость друга. Не догоняй. Отпусти. И моя мудрость подсказала мне: теперь плачь. И я заплакал. Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не ходил больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со мной не бывало ничего похожего. Я прожил хорошую жизнь, была у меня отличная жена, хорошие дети и ты, Том, ты. Но верно тебе говорю, никогда больше не знал я такой тоски, такого неистового, бешеного отчаяния. Никогда и от вина так не пьянел. Никогда больше так не рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и что это было такое? В далеком детстве, когда был я еще невинный младенец, ничего не знал и не понимал. Как же так: все другое понемногу проходит, забывается, а вот его я помню? Господи прости, ведь я иной раз не могу вспомнить лица твоей милой бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять и опять перед глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и земля сама поднимается нам навстречу и принимает буйных жеребят, ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных дней впереди? Старик умолк. Потом прибавил: - Говорят, секрет мудрости в том, чтоб не все досказывать до конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это рассказал. - Зато я понимаю, -- отозвался Том из полутьмы. - Ой ли, паренек? -- переспросил старик. -- Ладно. Когда-нибудь ты мне это растолкуешь. - Да, -- сказал Том. -- Когда-нибудь. Они прислушались к дождю, что стучал в окна. - Ты счастлив, Том? - Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка. - И опять спрашиваю. Ты счастлив? -Да. Молчание. - Так значит, это -- лето на морском берегу, Том? Волшебные семь дней? И ты пьян? Том долго не отвечал и наконец только и сказал: - Дед... И молча кивнул -- один только раз. Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог бы сказать: это не надолго. Многое мог бы он сказать. Но только и промолвил: - Том? - Да, сэр? - Ах, черт! -- вдруг закричал старик. -- Черт, дьявол! Пропади оно все пропадом! -- Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. -- Ну, вот. Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить. Просто не мог, малыш. И наконец под шум ливня оба уснули. С первым проблеском рассвета старик тихо, осторожно оделся, подхватил свой чемодан и, наклонясь, ладонью коснулся щеки спящего юноши. - Прощай, Том, -- шепнул он. И стал в сумраке спускаться по лестнице туда, где упорно, неустанно лил дождь, и вдруг увидел -- у нижней ступеньки ждет друг Тома. - Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь? - Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. -- Я ночевал у приятеля. Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть там, за темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома. Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле -- и замер. Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на загорающееся зарей лицо молодого человека -- того, кто написал портрет над камином, там, в комнате наверху. - Кончилась эта окаянная ночь, - сказал старик. Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался: - Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому что худое, клянусь богом, я тебе все кости переломаю! Понял? Фрэнк протянул руку. - Не тревожьтесь. Старик поглядел так, будто отродясь не видывал протянутой для пожатья человеческой руки. И вздохнул. - А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что посмотришь -- глазам больно. Прочь с дороги! Они пожали друг другу руки. - Ого, и хватка же! -- удивился старик. И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло. Молодой человек затворил за собою дверь наверху, постоял, издали глядя на спящего, и наконец подошел и, словно неведомое чутье ему подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье -- и пяти минут не прошло -- легла рука старика. Тронул ладонью золотистую, как лето, щеку. Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался отец его отца, и из глубины сна позвал старика. И еще раз позвал. И снова спокойно уснул.
Подарили мне варган. Он лежит в маленькой деревянной лодочке, а лодочка умещается в ладони. Когда-нибудь я научусь играть на нем так, чтобы от вибрации не болели зубы.
А на тин-вистле я играю уже хорошо - когда нет ветра. Стоит ветру подуть, и звук исчезает.
       Каждая капля дождя, который идет в Сахаре говорит, что это все чудо. Все, что создано Богом: большое и маленькое, Золотые ворота и Тадж Махал – это все чудо. Дети из пробирок, рождённые от матерей и отцов, навсегда ушедших, – это чудо.        На Земле есть чудеса, Мать-природа делает все это ради нас.        Чудеса в этом мире продолжаются, висячие сады в Вавилоне, Капитан Кук, Каин, и Авель, Джимми Хендрикс и Вавилонская башня – это чудо.        Единственное, чего мы все ждем – это мир на Земле и конец войне – это чудо, которое нам нужно, чудо. Чудо, которого мы все ожидаем сегодня.        Если бы каждый листочек на каждом дереве смог бы рассказать историю - это было бы чудом. Если бы каждый ребенок на улице имел бы что одеть и что поесть, это было бы чудо. Если бы все люди были свободны и жили бы в гармонии, это было бы чудо! На Земле есть чудеса, Мать-природа делает все это ради нас (чудеса в этом мире продолжаются). Операции на открытом сердце, чашечка чая в воскресное утро, супердержавы в постоянной борьбе, но Мона Лиза просто продолжает улыбаться – это чудо.
В магазинчик "Пространство волшебства" заходит иностранец. Говорит по-английски. Требует показать папирусы из Египта. - Это плохие папирусы. Плохие и дорогие. Там, в Египте, они хорошие и дешевые. Наталья, хозяйка магазинчика, обращается ко мне: - Что он сказал? - Он сказал, что лучше покупать папирусы в Египте. - Скажи ему, что наши папирусы из Египта. Я перевожу эту фразу. Иностранец игнорирует ее. - Скажи ей, что в Египте хорошие, дешевые папирусы. Я был в Египте. - Могли бы там и купить, - говорю я. - Здесь они, конечно, дороже. - Я хочу сравнить. - Ясно, что у нас они дороже, - говорит Наталья. - Мы платим за доставку, платим за аренду. Переведи ему. Но иностранцу это неинтересно. - Древние египтяне писали иероглифами. Я хочу понимать египетские иероглифы. Но это не так легко. Да, не так легко. Китайские проще. Я был в Китае. Знаю китайский. - Какие они, китайцы? - О, китайские женщины никогда первыми не заговорят с иностранцами. Даже мужчины не хотят заговаривать с иностранцами. Но если ты знаешь китайский, они будут с тобой говорить. Они любят тех, кто знает их язык. Приходишь в кафе, там сидит компания... Вы познакомитесь, разговоритесь. Пройдет совсем немного времени, и вы - друзья. Они угощают. Захочешь заплатить, а они отказываются, машут руками. Да, им нравится, если ты хорошо знаешь китайский. - Китайцы бедны? - В Бангладеш люди беднее. Мы знакомимся. - Хакан. Хакан Ылдыз. Моряк. Из Турции. - Ылдыз – это звезда, а что значит Хакан? - Король. Я перевожу это Наталье и комментирую: - Повезло мужику. Только родился, и сразу назвали – Король Звезда. - А кто ты? – спрашивает он меня. - Художник и в то же время библиотекарь. В России это – не редкость. Я показываю ему рисунки. Он считает, что мне следует быть только художником. Я отвечаю, что в будущем, возможно, так и будет. - Твое имя – сложное. Его нелегко выговорить. Что оно значит? – спрашивает он меня. - Благородный. - Я не понимаю этого слова. Объясни. - Оно означает, что ты… как бы сказать… удачно родился. Ладно, это неважно. Я действительно родился удачно – не в Бангладеш. Мы смеемся. Наталья рассматривает фотографии разных городов, которые показывает ей Хакан. Цифровик очень потертый, видно, что его используют каждый день. Он говорит. Говорит много, обо всем сразу. Я время от времени останавливаю его, чтобы перевести Наталье хотя бы половину того, что он обрушивает на меня. Это мой любимый язык, универсальный английский язык моряков, от которого, наверное, англичане пришли бы в ужас. Это английский со всеми возможными акцентами сразу. Я тоже умею на нем говорить: все, что трудно выразить словами, смело заменяю жестами, смеюсь, стучу пальцем по лбу, вызывая из памяти нужные выражения, и от души радуюсь, когда мне удается их вспомнить. Он говорит. В Амстердаме можно курить марихуану прямо в кафе. Он курил. В каком-нибудь Таиланде верующие подносят статуе Будды конфеты, фрукты и даже пиво. Все это портится на жаре, но никто не ест еду, посвященную Будде. - Это неправильно, - говорю я. - Не думаю, что Будде понравилось бы все это. - Это неправильно, - соглашается собеседник. - Мы, христиане, подносим святому Николаю золотые кольца и цепи. Я не понимаю этого. Святой Николай не нуждается в золоте. Я плохой христианин. Далеко не все понимаю и принимаю в нашей религии. - Да, это мне знакомо. Я - мусульманин. Плохой мусульманин. Курю, пью и все остальное. - Что ж, вот мы оба перед Господом - уж какие есть. И мы смеемся. - Я сомневался в своей религии. Прочел книги обо всех религиях. И остался мусульманином. - Я тоже прочел обо всех религиях. И понял, что все они хороши, пока за них не надо проливать кровь. - Это верно. Неожиданно он поражает меня вопросом: - У вас есть исторические места? Святые места? Пирамиды? У меня слишком богатое воображение. Я представляю себе пирамиды в Новороссийске и просто не знаю, что ответить. На помощь приходит Наталья, которая поняла слово «пирамиды», хотя я не перевел ей всю фразу. - Дольмены. Скажи ему про дольмены. Я объясняю ему, что дольмены находятся в лесу и до них еще надо добраться. Впрочем, для начала довольно и Вечного огня. Веду его к Вечному огню. Потом показываю ему, где можно поесть русских вареников. Он доволен. Я – тоже. - Моя сестра – капитан, – говорит он, – а я – простой матрос. Что ж, я закончил всего пять классов. Так уж вышло. А дальше всему учился сам. Знаю четыре языка. И все, что положено знать моряку. Сколько тебе лет? - Двадцать четыре. - А я, видишь, раза в два постарше. Я – самоучка. Это отнимает много времени. Может быть, слишком много. - Не жалейте ни о чем. Я хотел бы быть моряком. - А я хотел бы, чтобы мне было двадцать четыре. - А я все равно хотел бы быть моряком. Телевизор в кафе наводит его на мысль о доме, о том, как давно он спокойно не смотрел телевизор. - Но сильнее всего я скучаю по кошке. - Сам такой же. У меня есть кошка – трехцветная. На носу – рыжее пятнышко. - Моя – бело-рыжая, рыжая «полумаска» на мордочке. - Скучает по мне, мяукает… - Скучает по мне, мяукает… - Зовут – Принцесса. - Зовут – Шарманка. - Спит со мной в кровати. - Спит со мной, греет мне ноги. - Когда я работаю, ласкается, лижет мне руки. - Только сяду за ноутбук, она лапой кнопки нажимает. - Беспородная. Подобрал на улице. - Беспородная. Подобрал на остановке. - Когда я в рейсе, мама за ней присматривает. - Когда я уезжаю куда-нибудь, мама ее кормит. - Принцесса любит шоколад. Попробуй дать Шарманке шоколад. - Ну, Шарманка даже колбасу иногда принимает за игрушку. Играет, а не ест. Но я попробую. - Я верю, что у нее есть душа. - Конечно. У них есть душа. Даже не сомневайтесь.
И два кошатника, представители разных народов, религий и культур, с удовольствием пожимают друг другу руки.
Итак, что мы имеем на сегодня... Разрыв между одной личностью и другой. Внутри одной головы. С каждым годом разрыв становится больше. Под катом - подробное описание проблемы. Кому не хочется - не читайте, поберегите нервы. А кто разбирается в психологии - прочтите, может, сможете помочь. Во мне живут двое. Во мне есть человек, который с годами растет, умнеет, опирается на логику и прислушивается к интуиции, верит снам, может давать советы и делать выводы. Может и поозорничать, и посмеяться, и рассмешить других. Любит игрушки, потому что верит, что в некоторых из них есть душа. Также верит в души старинных вещей и потаенных мест. Любит «свои» игрушки, вещи, деревья, места, книги; это именно любовь, то есть готовность не только брать, но и отдавать – чинить то, что попало к нему уже сломанным, бережно перелистывать и перечитывать книгу, чтобы она не скучала, иногда просто сказать дереву или старому дому пару ласковых слов. Друзья – отрада, самые близкие. Способен оценить доброту - даже если она проявляется в мелочах, он все равно заметит и скажет "спасибо". Снял с ушей лапшу насчет того, что надо куда-то бежать, делать карьеру, жить в быстром темпе, покупать кучу херни… Короче, научился быть довольным тем, что есть. Но при этом питаться одной энергией природы и полностью уйти от внешнего мира не готов – очень привязан к друзьям. Радуется успехам в творчестве и саморазвитии - один шаг вперед, второй, вот уже и два, умница, попробуем третий... Упрям, но при этом всегда способен обосновать свою позицию и, главное, закончить спор, пока он не перешел в драку. Столкнувшись с явной нетерпимостью, способен ответить спокойно и твердо: "Извините, но я сделаю по-своему (как вариант - буду придерживаться своих убеждений), потому что это - моя жизнь". Второй человек - это существо, которое не умнеет со временем и не слышало о логике, а интуиция у него хреновая - бедолага идет по прямой через болото в омут. Он вызывает у меня жалость, нежность и страх. Это человек, который с такой силой любит-ненавидит, что ни его любовь, ни его ненависть нельзя удовлетворить ничем. Чувства его ярки, но не привязаны к людям и очень легко переключаются с одного объекта на другой. Думаю, это потому, что реальные объекты он часто подменяет воображаемыми, то есть прикрывает их шаблонами. Как тот моряк, который сделал маску своей жены и надевал ее по очереди на всех портовых проституток, чтобы не так сильно по жене скучать... Этот второй хочет, чтобы его любили - все равно, кто, и одновременно хочет мучить и истязать - все равно, кого. Его можно охарактеризовать двумя словами: ненасытимый голод. Его поступки нельзя объяснить с помощью логики. Когда его любят, он борется с желанием превратить любящих людей в рабов, при этом останавливает его не совесть, а страх, что эти люди тут же сбегут. Ему не хватает ни ума, ни хитрости, а грубым напором в обществе мало чего добьешься. Он раз за разом проигрывает, ему не подходят принятые правила игры, к тому же он не способен вообще понимать правила, не привык тратить на понимание чего-либо больше пяти секунд. В тире он даже не взглянул бы ни на хозяина, ни на ружья, а сразу бросился бы к призам. Потом взял бы ружье, если бы призы попытались у него отнять. Бедняга чувствует свою ущербность. И ненавидит себя и окружающий мир. Мир не может дать счастье, а он не может счастье взять. Он ущербен, и щербинки, раны, шрамы копятся с годами. Вот поэтому я испытываю к нему горькую нежность, которой ему так не хватает и которой ему все равно всегда мало. У обоих личностей общая черта - ненависть к притворству и лжи, а также эвфемизмам, деликатному молчанию и прочему в том же духе. Но если первый может говорить правду обдуманно, зная, кому он ее говрит, подбирая нужные слова, нужное время, учитывая состояние собеседника, то второму плевать и на обдумывание, и на время, а уж на собеседника тем более. Ему главное - выплеснуть эмоции. К чему это приведет, он понять не способен. В чем конкретно моя проблема? Я скажу. Первая личность с годами умнеет, так? А вторая - нет. Когда вторая вырывается вперед, она рушит все, до чего может дотянуться, и в основном рушит достижения первой личности. Стоит мне поумнеть, окрепнуть морально, решить, что я готов взять на себя ответственность за свою жизнь, как я же рушу все достигнутое - за один день. И снова по крупинкам восстанавливаю - до следующего взрыва. А взрывы всегда одинаковые. Я люблю маньяков. Я люблю мою вторую личность. Я бы обеспечил ее любовью - но ей всегда мало. А когда не мало, личность номер два так боится все потерять, что сама же уничтожает то, что ей дали. Чтобы больше не бояться. С ума можно сойти. В этом году до недавнего времени я принимал меры - читал книги, работал над собой, укреплял волю - но все эти меры держались только "от взрыва до взрыва". Пробовал дать полную волю второй личности. Маньяк старался быть очень милым, вежливо просил всех подряд, чтобы его обняли, но его никто не оценил, и он спалил пару городов. Что делать - не знаю.
Нас трое, апельсинов два. Мама говорит за завтраком (не шутит): - Апельсины я поделю поровну: один - мне, один - всем остальным. Что-то в ней есть от персонажей Льюиса Кэррола. Прикладная математика плюс иррациональное мышление.