Это связующая главка между двумя кусками активного действия.

Если Тэдди слишком быстро доверился незнакомцу... Знаете, я тот еще параноик, но будь я таким же измученным, таким же изголодавшимся по простому дружескому теплу, как Тэдди, я бы доверился Чаю еще быстрее и безогляднее.
Он же беленький, пушистый и тепло от него сейчас исходит. Искреннее тепло.
Нравится ему этот детёныш. Своих никогда не было, и всё же. Чай каваится.
А свою акулью сущность он хорошо спрятал.

ЗЫ: народ, Марк, Дина, Оня, все, люблю вас, пишу вам и себе, и ещё своим ребятам, собсна Гилу и Чаю. Наверняка ляпов и клюквы полно, но сводить все в удобоваримую конструкцию буду потом. Если ничего не вывешивать сейчас, то я остыну и не закончу вещь, а этого мне не надо. Разучился писать в стол и не показывать работу на промежуточных этапах. Я вечно то на смене, то в дороге, то дела делаю. При этом внутри головы тексты пишутся постоянно. Ни о чем другом думать не могу. Социальную жизнь всю пропускаю, тк нет сил принимать новости, они сбивают настрой.

«Ну и прозвище», размышлял Тэдди, летя впереди своего слепого спутника. «Парень, похоже, альбинос, и одет в белое, не то Соль, не то Сахар, но зовется почему-то Чай. Может, он не сам это придумал? Угощал спутников чаем, а они даже имя его не удосужились запомнить – «эй, где там наш Чай?»... Пожалуй, лучше остаться в истории Мира Снов как Чай, а не как Ползучий Крот-Альбинос. Но… Но звать взрослого мужика – Чаёк… Пф! Только Гил так может. Чаёк. Чайник. Кофейник!»
Тэдди показал Чаю ту же тропу, которую показывал и Двойному Дэну – на ней путника ждала только одна волчья яма, да и ту легко было миновать, если ты призрак или если у тебя есть задатки канатоходца.
Исследуя путь впереди с помощью посоха, слепой юноша медленно и осторожно двинулся по самому краю замаскированной ямы.
Тэд скользил по воздуху, то обгоняя слепого, то возвращаясь к нему.
Слоистый обломок камня-трескуна только и ждал, когда на него наступят. Вот-вот вывернется из глинистой почвы. Слепой все ближе, постукивает посохом… Тэд попытался сам сбросить вниз дурацкий камень. Не вышло.
«Да стой же ты… Кофейник!»
Слепой остановился. Тэдди напряг все силы, сдвинул камень, и тот глухо шмякнулся о дно ямы.
– Как ты меня назвал?.. Тэд?..
Мальчик съежился. Промолчал.
– Спасибо.
Слепец ободряюще улыбнулся.
Тэдди растерялся: серьезно, что ли – «спасибо»?
– Ты, оказывается, можешь посылать мысленные сигналы. Это хорошо. Мне немного неловко читать твои мысли без спросу. Если ты сам будешь решать, о чем говорить и о чем промолчать, мне будет легче.
Слепец нес чушь.
Мысленные сигналы Тэдди посылать не умел никогда: для этого нужна сильная воля. Если он и послал с перепугу что-то вроде сигнала, то повторить это не сумеет.
А читать мысли без спросу… Какая разница, если Чай может читать, пускай читает. Смешно, что его это волнует. Правда.
Было бы забавно, если бы в Мире Вещей взрослые на полном серьезе спрашивали, что с тобой можно делать и чего нельзя.
Ну, там, в сумке в твоей не рылись бы.
Вещи твои не выкидывали бы, точно хлам.
Было бы забавно.
После смерти мальчик развлекался: читать дальшелетал и высоко прыгал, медленно скользя в воздухе.
Попытался пройти сквозь скалу.
Выскочил мячиком, дрожа и по старой привычке пытаясь ловить ртом уже ненужный воздух.
– Что, чувствуешь зов пустоты? – усмехнулся Чай.
Тэдди хотел ответить и испуганно зажал рот ладонью.
– Зачем говорить вслух? У тебя только что получилось послать мне мысленные сигналы.
Тэдди не ответил.
– Скажи: «Привет»!
Тэдди отвернулся.
– Постарайся! – настаивал Чай. – Отвечай мне. Любую чушь неси. Что получилось трижды подряд, то превращается в навык.
Тэдди отрицательно замотал головой.
«Нет! Не могу!»
Мысленный сигнал оказался таким резким, что у самого Тэдди тут же заболела голова. Чай тоже должен был ощутить боль, но – даже не поморщился.
– Дивный ребенок. Стоишь тут передо мной и кричишь во все горло: я немой!
Мальчик-призрак сжался, обхватив себя руками, нечесанные пряди темно-каштановых волос обвисли, скрывая лицо.
Чай улыбнулся.
– Передавать мысленные сигналы может каждый. И слова, и образы. «На столе – тарелка, до краев полная морского песка. Рядом – ложка». Представил?
«А зачем она там стоит? С песком – да еще с ложкой? Кого будут кормить песком?»
– Не знаю. Но ты увидел тарелку?»
«Вроде да. Беленькая, как у нас дома. Один край треснутый. И песок увидел. И ложку».
– Я передаю сигналы, ты принимаешь. Вот видишь, ничего запредельного. Передай мне – что хочешь.
«Я… Я не знаю. Ну, учебное пособие. Карта, а на ней стрелочки. Схема похода Эрнана Кортеса. 1519 год. Что интересного? Обычный кусок картона. Один край обтрепался. Ты видишь пособие, Чай?».
***
В Мире Вещей мальчик по имени Теодор Сидерис перестал разговаривать. Это не имело значения для большого задымленного города, где он жил, для государства, где он родился, и, казалось бы, для всего Мира. Тедди не был юным Моцартом, Тедди не сделал никаких открытий, он не писал картин и ничего не смыслил в музыке, он не был златокудрым героем святочной истории, да и вообще ничем не выделялся, точнее, намеренно старался не привлекать к себе лишнее внимание, рос и рос, как трава.
Никто не воскликнул, что мир многое потерял, когда в нем замолк звонкий, чуть картавый Теддин голосок.
Стало на один голос тише, вот и все.
Тедди перестал говорить.
Причиной этого был семейный скандал, а причиной скандала – то, что Тедди, уже месяц как переставший платить за уроки, продолжал, с разрешения учителя, бесплатно бегать в школу, слушать, что там проходят. «Ребенок способный, будет жаль, если он так и не выбьется в люди». Ходил к учителю домой, брал почитать книги.
– Ты. Ты хоть понимаешь, чем такое поведение кончается? Ты хоть понимаешь?!
На белых щеках сестры горели два малиновых пятна.
Тедди не понимал, «чем такое поведение кончается». И какое именно – «такое». Он редко понимал причины недовольства сестры, и еще реже постигал смысл ее требований. Но привык не переспрашивать. Если задаешь вопросы, тогда Пен точно побьет. Если бормочешь «да, Пенни, я понимаю, Пенни», тогда, может быть, посчастливится лечь спать не битым. Переодеться в ночную рубашку, помолиться, дрожа от холода, тут же задуть свечу и юркнуть под одеяло. Натянуть одеяло на голову, свернуться клубком, постепенно согреваясь, и представить себе счастье. А лучше – два или три счастья сразу. Нуу, например… Совсем новую книжку «Путешествия Марко Поло», еще пахнущую типографской краской. Ее надо сначала всю обнюхать. И только потом читать.
– …нас здесь ненавидят и презирают, но мы не хуже их, наоборот, мы лучше, а ты унижаешься, бегаешь за слюнявым англичанишкой, который с детьми неизвестно чем…
…а вторую книгу можно не новую, но с красивыми иллюстрациями, например, Артура Рэкхема. Точно. Волшебные сказки с иллюстрациями Рэкхема. Надо мысленно спрятать книги наверху, за деревянной балкой. Тэдди уже привык прятать от сестры свои настоящие книги и в этот тайник, и в другие, так что прятал заодно и книги воображаемые. Ну, а третье...
– …мистер Бауэрман совсем не нравится. Домой приглашает… И ты хорош, ходил и попрошайничал, чтобы тебя пустили в школу без денег. Без денег, но не бесплатно, соображаешь ты или нет? Без денег, но не бесплатно!
Настоящий шоколадный торт, чтобы принести его в класс и после уроков поделиться со всеми, и с ребятами, и с мистером Бауэрманом. Пусть это будет огромный торт, вселенский торт, тогда и на соседний класс тоже хватит! И уборщику надо дать кусочек. И детям пусть отнесет! Жаль, что этого торта нет на самом деле. Придешь в школу, а там у всех такие лица, будто никто и не пробовал тэддиного торта. Точно, никто так и не попробовал! А Тэдди стыдно сказать, что в мечтах он всех угостил. Нет от него никакой пользы людям. В обоих мирах. Ну да ладно. Самое главное сейчас – думать о другом. Не о крике. О чем-то совсем постороннем.
– Чтобы не смел. Больше. Позорить. Нашу. Семью. Тебе ясно?
Тэду ничего не ясно. Но он молчит. Он никогда не знает, какие именно поступки Пенни сочтет позором для их семьи, состоящей из двух человек.
Что сегодня разрешается, то завтра безо всякого предупреждения запрещается. И карается. И Пенни утверждает, что это было запрещено всегда. «Когда я разрешала? Не выдумывай. Ты мне еще врешь прямо в лицо, бесстыжий»… То она говорит – учись, не смей пропускать школу, то – не смей таскаться в школу без ее ведома. Даже когда Пен разрешает съесть лежащую в бумажном свертке свежую сладкую булку, Тэдди не осмеливается развернуть бумагу до вечера. Вдруг ближе к вечеру сестра спросит, где булка. «Это на двоих, к чаю. Что? Я сказала – съешь? Почему, интересно, я такого не помню? Я, по-твоему, сумасшедшая?!» Тэдди мог бы ответить на этот вопрос, но с прошлого раза, когда он пытался отвечать на риторические вопросы, у него до сих пор плохо слышит левое ухо. Пен растит и воспитывает младшего брата одна. И когда она, обозленная и изнуренная работой в лавке господина Катракиса, по вечерам «делает человека» из младшего братишки, она хватается за первое, что под руку попадется. В тот раз попалась чугунная сковородка. К счастью, холодная.
– С тобой бесполезно разговаривать. Я поговорю с ним. С этим любителем детишек. Найду способ его приструнить.
– Нет.
Это слово вырвалось из Тедди само собой. И с непривычки голос был так тих, что Пенни сперва не расслышала.
(Марко Поло, томясь в заключении, вспоминал город Циньсай с двенадцатью тысячами мостов… Марко Поло говорил в тесном кубе камеры и открывал свободный мир перед Рустичелло, только говорил, только словами, никогда не дотрагивался до меня, не обнимал, потому что он учитель, а я бы хотел, чтобы обняли хоть немножко, по-дружески, хоть на секунду прижали к себе, погладили, все равно кто, лишь бы по-доброму. Я не попросил об этом, конечно. А сам не решился его обнять. Я не маленький. Он показывал мне книги, карты, атласы, мир огромный, столько всего надо увидеть, ты не думаешь повидать Грецию когда-нибудь, это же колыбель цивилизации, и один раз напоил чаем, потому что я простыл, мистер Бауэрман ничего плохого не сделал. Он НИЧЕГО)
Тедди хотел бы зажмуриться и промолчать. Он ведь уже высказался. Сказал «нет». Он не виноват, что его не услышали. Все равно трусом его считать нельзя.
Нельзя (Нестиранная скатерть. Тэд забыл постирать. Ничего не делает без напоминаний. Никакой пользы. Не учится и не работает. Да кто его на работу возьмет. Кому нужен такой – стекла очков в палец толщиной, а руки – прутья, слабее, чем у девчонки. Никакого мужчины в доме. Дом разваливается)
– Нет. Не хочу.
Цепкие пальцы Пен ухватили и волосы, и кожу на затылке:
– Что ты сказал?
(Слова застревают в горле. Самое главное)
– Меня. Наказывай меня. Не трогай других.
Это было последнее, что Пенни услышала от младшего брата.
А потом болтунишка Тэдди перестал говорить.
Совсем.
Гибель в Мире Снов – не всегда именно гибель в Мире Вещей.
Но всегда надлом. От которого не каждый может оправиться.
***
– Ты давно не был в Мире Вещей. Сбегай. Я подержу якорь.
«Не надо».
– Так надежнее. Когда якорь держит друг.
«Ты не друг. А я не хочу в Мир Вещей».
– Почему?
«Так».
– У тебя злые мысли… Я тебя чем-то обидел?
«Нет. Я не хочу в Мир Вещей. Буду спать и спать. И плевать, что так нельзя. Впаду в летаргию. Нету у меня никаких мыслей. Ни злых, ни добрых. Мне все равно. И обижаться я не умею».
– Научить?
«Кто ты такой, Чай?»
– Я начинал как Странник. Но когда Страннику не нравится место, он уходит. А я доискиваюсь причин – откуда здесь беда и почему. Я мог бы примкнуть к Воинству. Там легко найти ответы: во всем виноваты морфо, надо истребить морфо, и Мир Снов станет райским местечком. Это убеждение многим нравится. Но не мне. Словом, ни мудрого Странника, ни гордого воина из меня не вышло. – Чай усмехнулся. – Моя жизнь довольно скучная. Мое имя в Мире Вещей тебе ничего не скажет. Я сам по себе не имею значения. Имеют значение только мои дела. Надеюсь, я сейчас поступаю правильно. Иначе в моем существовании нет никакого смысла.
«Ты хотел убить Гила?»
– Да.
«Зачем?»
– Он укрылся в пещере с опасным оружием. Если бы это оружие было применено все сразу, Игольница вместе с Игольным Поселком и его населением исчезли бы навсегда. Плоскость была бы уничтожена больше чем на три четверти. Это катастрофа, Тэдди. Которая не случилась. Теперь я понял, что с Гилом можно договориться. И во многом мне помог ты. Вывел из строя опасные артефакты. Переубедил Гила… Мы все еще на грани большой беды, но мы работаем против нее, а не за нее. Поэтому не беспокойся за Гила Озверелую Жуть. Его существование больше не является угрозой.
«Ты хочешь убить мою сестру?»
– Если она умна, то согласится на переговоры.
«Переговоры? И что ты ей предложишь?»
– Жизнь. Суд. Семь лет штрафной службы на плоскости класса «красный» или «черный». Если она переживет эти семь лет – возвращение в Воинство, со снятием ядовитой печати и полным восстановлением в правах.
«Кто тебя уполномочил ей такое обещать?
– Я основываюсь на…
«Ты просто врешь. Мы вне закона, Чай. Попади мы в руки Воинства, нас убьют на месте. За то, что мы – это мы. Не только Улыбашку или, там, Пенни, которые кучу народа порешили. Всех. И Неулыбу, и Гила. Мы для них – отребье, чего с нами цацкаться. А если чудом дотащат до суда – судьи-то кто? Ты Крылатых хоть раз видел? Они не люди!»
– Тэдди…
«Они не люди! Они хуже чудовищ, гораздо хуже! Они могут убить душу!»
– Ты никогда…
«Лучше себе горло перерезать, чем до суда Крылатых дожить. Только я бы не смог… Мы давно решили – если попадемся, Пенни меня сама освободит, по-быстрому, чтоб я наших под пытками не позорил… Только я не дожил»…
– Освободит? – не выдержал Чай. Если бы существовал прибор для измерения теплоты голоса, негромкий голос Чая превратил бы его в заиндевевшие осколки.
Тэд задрожал – ему было трудно отгораживаться от эмоций спутника.
«Хорошо, что ей не пришлось»…
– Щенки, – прошептал слепой.
Тэдди Тыковка не ответил. Он дрожал всем телом.
С его серых губ слетели, клубясь, скопления мельчайших черных частиц, тускло поблескивающих на свету, похожих на магнитную крошку.
– Успокойся, малыш, я же не на тебя…
Черные облака клубились и сворачивались спиралями вокруг Тэдди, и все новые тонкие черные струйки, извиваясь, ползли из уголков закатившихся глаз, из приоткрытого рта, из складок одежды, из пор кожи.
Чай, забыв о гневе, будто с холодных небес на землю слетел.
Повторял, обнимая каждым словом: «Тэдди, Тэдди»… Отдал бы многое, чтобы обнять – руками, согреть.
Но мертвеца не согреешь.
А любое, даже мимолетное соприкосновение с живыми уничтожило бы Тэда окончательно.
Призрачный мальчик взвился над землей, источая тьму. Черные струйки поползли к Чаю.
Чай выставил перед собой раскрытую ладонь. Струйки зримой тьмы стали виться вокруг слепого юноши, пытаясь найти брешь в его защите. Тэдди не был в этом виноват. Он всего лишь потерял контроль.
Чай ожидал чего-то подобного. Призраки, особенно недавно умершие, не умеют и не хотят держать себя в руках. Общественное мнение их больше не страшит. Запирать их и пытаться вылечить, точно безумцев, уже поздно. Отпугнуть собеседника они, конечно, не боятся – на то и нежить, чтобы пугать. И если есть причины визжать, браниться, рыдать, хохотать и выть – они визжат, бранятся, рыдают, хохочут и воют. Каждому второму призраку не терпится закатить истерику. Именно поэтому на Барже новичков держат отдельно от старожилов – новенькие и сами плохо работают, и другим мешают.
– Что было, то прошло. Что будет, то будет. Ни к чему изводить себя, Тэдди. Ты потеряешь много сил, а нам сегодня еще работать.
Призрак издал неожиданно низкий, рычащий вопль. Перестал источать тьму, грянулся оземь, ввинтился в землю и еле выбрался на поверхность. Вжался в серые острые камни, закрыв голову руками. Когда Тэдди бывало очень плохо, он не прятал лицо в ладонях и не плакал, а забивался в угол, сжимался в комок и закрывал голову обеими руками. И эта поза почти все говорила о Тэдди.
Чай запел.
Склонившись над мертвецом, распростертым на острых камнях, живой пел о Жизни.
Лицо его и руки источали свет, который Тэдди, уткнувшийся в землю, видеть не мог. Зато он ощущал: изменился самый воздух, и те незримые существа, из которых состоит Мир Снов со всеми его стихиями, прислушиваются к песне, и недра земные звучат, и живые тела, и мертвые камни.
Глубокий, нежный голос юноши, точно здание храма, острым шпилем устремленное в небеса, имел значение лишь постольку, поскольку был проводником чего-то иного – голос фиолетовый с вкраплениями синего, целительный, как сон, и нужный, как пробуждение.

Свет, разгораясь, создает и тени,
А перемены порождают страх.
Мы гасим свет и молимся впотьмах,
Боимся сна и вещих сновидений,
Но день придет – во тьме родится свет,
Зло породит добро – себе во вред.

За обретеньем вслед идет утрата
И за утратой – обретенье вслед.
Есть у легенд конец, у жизни – нет,
И на земле, что гибелью объята,
Одно зерно живое прорастет,
Из мертвой почвы – новой жизни плод.

Тэдди не поручился бы, что песнь была слово в слово такая.
Она существовала одновременно в нескольких вариантах, как бывает лишь в полудреме, когда представления наслаиваются друг на друга и ваш родной дядя, ваш лечащий врач и пожилой актер из недавно виденного кинофильма сливаются в одно лицо и самым естественным образом говорят на три голоса. Точно так же и Тэду вдруг показалось, будто Чай поет старинный гимн «Весна нисходит», который Тэдди слышал в школе – его пели старшие ученики. Гимн был на староанглийском, и больше половины слов Тэд плохо понимал.
И в то же время то была песенка, которую пела ему в детстве Мэй, его любимая мачеха – «дурная женщина», как о ней говорили. Странная песня на диковинном языке, незнакомом и смутно родном: «Нани, нани, кало му мураки, нани, нани, кимису глика»… Эта песня всегда звала его не к смерти – к жизни. Туда, где Мэй давно уже не существовала. Туда, где он погиб в Мире Снов и, скорее всего, обречен в Мире Вещей.

«Красивая песня… слишком красивая… Кажется, будто за нее можно уцепиться и жить… А на самом деле – набор слов… и все»…
– Ты мне не веришь? – спросил Чай.
«Нет».
– Почему?
«Ты умрешь».
– Все мы умираем. И возрождаемся, пока наши души живы.
«Ты поведешь ребят на смерть. Гила и Дэна. Ты не победишь, Чай. Ты не победишь».
– А как бы действовал ты на моем месте?
«Сбежал бы. С Гилом, с Дэном… Еще крестьян прихватил бы из Игольного. Зло нельзя остановить, Чай. Если моя сестра хочет воевать, она так и поступит. Хоть криком кричи. Хоть приводи людей, чтобы они ей в глаза посмотрели – мирные жители, дети. Она была добрая раньше. И сейчас иногда на человека похожа. Но все реже. Я спас бы тех, кого могу вывести через Врата. А сам вернулся бы на Баржу. Я покойник, у меня выбора нет».
– Тебе и вправду надо отбыть срок на Барже. Только в этом смысле у тебя нет выбора. Но вообще в жизни – есть, непременно есть. И всегда был. Вы, конечно, наломали дров с этим глупым побегом и похищением оружия. Но в самом главном, Тэдди, ты делаешь правильный выбор. Ты подчинялся Пенни, но не пресмыкался перед ней. Ты обязан ее любить как сестру, но можешь честно оценить ее дела и назвать их злом. Сейчас ты принадлежишь Барже, но не запуган до отупения и не равнодушен к людям. Такие, как ты, очень важны для этого Мира. Благодаря вам у Мира Снов есть надежда.
«На что?»
– На то, что он не окажется в один прекрасный день весь заполнен чудовищами. С человеческими глазами.
Чай помолчал и добавил:
– Я обдумываю несколько вариантов, Тэдди. Может быть, ты прав. Может быть, из Игольницы надо бежать. Хотя это поможет ненадолго. Сбежать из одного места – значит спастись и накопить силы для борьбы, сбежать отовсюду – значит закончиться. В одном ты можешь мне верить. Я сделаю все, чтобы спасти тебя, Гила и Дэна от истинной гибели.
«От истинной гибели?»
– От уничтожения души. На самом деле я постараюсь, чтобы они не погибли и в самом обыденном смысле. И на Баржу не попали. Да и ты мертв не навсегда. Пройдет твой срок – возродишься. Никто вас не разлучит. Даю слово.
Тэдди вдруг поверил ему.
Должно быть, перешагнул некий предел, за которым ни на что не надеяться уже ни человеку, ни призраку не под силу. А может, дело в голосе Чая. Это был искренний голос. Повезло в жизни детям, которые хоть раз ощущали себя такими защищенными, как Тэдди в эту минуту.
«Чай».
– Что?
«Тебе нравится Гил?»
Чай от неожиданности закашлялся.
– Кхххшто?!
Призрак смотрел на него круглыми, ясными глазами. Точно шестилетний малыш – на любимую учительницу, которой он только что задал неприличный вопрос и ждет реакции. Но слепого трудно пронять каким бы то ни было невинным взглядом, и Тэдди нетерпеливо повторил:
«Нравится или нет?»
– Безумно! – фыркнул Чай.
«Правда?»
– С первого щупа… или так не говорят?
«С первого тиска?»
– Не преувеличивай. С первого… хватя? Цапа? Хотя нет, вру, на ощупь он небритый и лохматый.
«Ты его по-настоящему лохматым не видел!»
– И не увижу. А жаль! Я в детстве любил сказки о троллях. «Озверелая Жуть» – как звучит! Красавец, храбрец… А может, и на дуде игрец. И от врага отобьется, и незрячего друга за руку в сортир отведет. И хозяйственный. Вон какое жилье в пещере обустроил. Пора привести невесту-красавицу – да, невесту, а не слепого бродягу мужеска пола. Ибо сие разностороннее сокровище – не для меня. Ухожу в закат. Кстати, истинно трагические герои носят закат в рукаве и запускают в небо хоть днем, хоть ночью. Хоть на западе, хоть на юге. – Чай нарочито-грациозно повел рукой, но никакого заката в три часа пополудни, конечно, не случилось. Юноша добавил уже без улыбки: – Ну, вставай, Тэдди. Пойдем. Без заката. И довольно шуток. Гилу, бедняге, наверняка уже икается.
Чай пошел вперед, уверенный, что призрак следует за ним. Тэдди и впрямь легко нагнал и даже обогнал нового приятеля.
«Чай! Почему ты сказал – красавец? На самом деле у Гила шрамы на лице… Я думал, ты их пальцами почувствовал»…
– Ну, почувствовал. И что? Надеюсь, ты не принял мои слова за чистую монету. Я молол ни к чему не обязывающую чепуху в ответ на дурацкий легкомысленный вопрос. Насколько мне известно, это и называется нормальным человеческим общением. Верно?
«Чай».
– Ну, что еще?
«Уши»…
– Что – уши?
«Ничего».
Тэду вдруг пришло на ум, что со стороны призрака, у которого никогда не краснеют уши, нечестно поддразнивать живых, у которых уши краснеют. Или, допустим, слегка розовеют. Что при тонкой, молочно-белой коже все равно заметно.
«Чай… А ты якорь подержишь?»
– Давай.
«Я почти сразу вернусь. Сбегаю, чтобы мое тело там не померло, и вернусь».