...так что показываю Карамельку.

Один из первых рисунков, и первая жизнь Карамели - оборотень Готтхольд:



Вторая жизнь Карамели - собственно Карамель:



На фото не видно, но тело у Карамели от BTS. Ни один кореец не пострадал, тело отдельно продавали.

Это Готтхольд и Конрад. А в этой жизни Конрад еще не найден... Я не знаю, как он выглядит...



Их первая жизнь и первая история - полная тарелка стекла. Но вот кусочек, где все живы.

Они лежали в темноте, переплетя руки, смешав дыхание, и сад за окном спальни шептался сам с собой, шлепал дождевыми каплями по листьям яблонь; и мерцал пушистым кругом желтоцвета фонарь возле калитки. На первом этаже Баргест проснулся и застучал хвостом о дверь. Готтхольд уже привык к этому стуку. Он улыбался, глядя в темноту. Он не думал о том, что счастлив – он думал о тысяче разных вещей, что перемешивались свободно и причудливо, словно цветные стекла в калейдоскопе, словно разноцветные бабочки, вспыхивающие на темном потолке в полудреме.
Они лежали в темноте, и темнота пахла свежими простынями, старым домом, дождем. А если зарыться лицом в рыжие кудри, которые в темноте кажутся почти черными...
Тогда Готтхольд проснется.
Лис лесной, думал Конрад, сам между сном и явью.

– Спишь? - вдруг спросил Готтхольд шепотом.
– Нет.
– Слышишь? - дыхание Готтхольда щекотнуло щеку; Конрад знал, что шептать на ухо и напрашиваться на поцелуй – это иногда одно и то же.
– Дождь перестал.
– Нет... – в дверь на лестницу кто-то скребся. – Баргест.
– Он всегда так. - Конрад повернулся на бок, обнял своего Лиса. - Не понимает, куда ты исчезаешь. Ходит, как потерянный.
– Странно. Ведь это не я ему хозяин.
– Я всегда думал, что хозяин – я. Наверное, ошибался. Он меня совсем не слушается в последнее время. Ты... - Конрад стиснул юношу так крепко, что тот не мог пошевелиться и только улыбался. - Ты его прикормил, признавайся! - сказал Конрад в пушистый затылок. - Дитя природы. Свалился мне на голову, перевернул весь дом...
– Порядок я наводил, поряммпф...
– Испугал моих гостей, разбаловал моего пса. Он теперь...
– Считает меня хозяйкой?
Баргест внизу поскуливал и стучал хвостом о дверь.
– Может быть... Вряд ли он не различает мужчин и женщин. Просто... Ему, думаю, не так важно, кто ты – хозяйка, значит, хозяйка.

И Готтхольд очень скоро признал, что – да, это совсем, совсем не важно... да...

Важен лишь дождь, быстрыми аккордами тронувший листья, важен лишь дом, приютивший двоих, важен лишь миг, когда все стихает, и я, засыпая, кладу голову тебе на грудь, слышу, как бьется твое сердце, и знаю – еще завтра мы будем здесь, Конрад, ночь уже перешла в это «завтра», дом наш тих, и пес давно уснул у дверей.

Важен лишь миг – а что такое миг? Не оба ли мы сделаны из мгновений, Конрад?

Из времени, что дает нам смысл вещей и дает нам смерть.
Времени реальности и времени видений, когда нельзя отличить возможное от возможного не здесь...
Из времени, что повторяет снова и снова фигуры своего причудливого танца – танца богов, похожих на раскрашенных королей в часах на башне ратуши; танца планет, неуклонно стареющих; и танца людей, мгновенно сбрасывающих одряхлевшие тела, точно сухую и заскорузлую змеиную кожу, и облекающихся в новые. Людей – единственных, кому дано видеть за танцем суть.
Касания. Прикосновения. Соприкосновения.
Любовь.
Как бы Философия ни назвала ее в этом веке.
Любовь.

Я не могу уснуть, а небо уже светлеет. Я просплю завтрак. И ты скажешь мне, Конрад, что я не лис, а сурок. В лисьей шкуре. Я улыбнусь и отвечу в той манере, которая тебя так бесит, что это неважно. Важен лишь дождь...

И настало утро.