Мне не хотелось писать про фильм "Мастер и Маргарита", потому что опять же будет простыня.
Постараюсь кратко. Как умею. (Уже смешно).

1) самый великолепный Воланд ever.
У него нет возраста. Вообще. Я против того, чтобы Воланд был однозначно стар: он должен быть лишён возможности стареть и в противовес лишён возможности быть юным. Он не человек, поэтому лишён не только утрат, но и привилегий любого конкретного человеческого возраста. Всегда один и тот же. Несмотря на гибкость и подвижность, очень усталый (ещё бы).
И действительно веришь, что он профессор. За плечами у него, как холмы ада - бесконечные высшие образования, и может быть, одна из полученных специальностей - теолог, вот такая степень цинизма.
Вы понимаете, что можно играть Воланда с отсылками к Мефистофелю, не упоминая ни Мефистофеля, ни Фауста вслух, только ГЛАЗАМИ?! Он произнес имя "Маргарита", а глаза сказали: "Да, но не та, другая". Представили уровень игры актёра? Он вообще глазами постоянно кого-то цитировал. И я подозреваю, что бОльшую часть цитируемых авторов я не знаю!

2) прекрасная Маргарита. Отличное попадание в образ, и тоже всегда живые глаза. Та самая Женщина с большой буквы, и блоковская Прекрасная Дама, и много кто ещё. На балу она неслучайно в костюме, напоминающем наряд Изиды. Несгибаемой богини, которая победила саму смерть и воскресила возлюбленного. И отдельное спасибо сценаристам, которые хоть и безбожно покоцали текст, но сцену с напуганным мальчиком оставили. Даже перейдя под власть Тьмы, Маргарита всё равно милосердна. Она утешает напуганного ребенка, хотя казалось бы, какое ей дело. Она рискует своей просьбой ради просьбы о помиловании какой-то чужой Фриды. Которая к тому же действительно виновна. Маргарита - в общем-то единственный присягнувший Воланду человек, оставшийся милосердным. Уже не ради соблюдения заповедей, а просто потому, что это её суть, она не может и не хочет - по-другому. Останься она в свите, мы получили бы парадоксального персонажа: темную мадонну, милосердную к падшим - даже в аду. Но жизнь распорядилась иначе.

3) великолепная Гелла. Мне понравился вызов, который бросил сам себе режиссер: сделать вечно голую рыжую-бесстыжую Геллу одетой в стильное вечернее платье, источающей вайбы Марлен Дитрих - и чтобы её образ демонической соблазнительницы ничего не потерял. Получилось. Ох, какая фам фаталь, какая обольстительная вампирша! Инфернальница!

4) слишком мало смешного, слишком мало радости жизни в противовес плену смерти.
Когда читаешь книгу - в нужных местах смеёшься дико, как хлебниковские смеюнчики, задыхаясь и пища, что нельзя же так, автор, прекратите, ведь помру же, вы будете виноваты. А фильм получился люто мрачный и серьёзный. Настолько, что у меня на весь вечер был ступор. Неужели создатели фильма не поняли, зачем автор разбавил тяжёлые сцены комедийными? Неужели они всерьёз решили, что смешное среди горечи жизни - это лишнее, глупо и не надо? Вспоминается персонаж "Имени Розы", который искренне верил, что из "Поэтики" Аристотеля надо изъять главу о смехе.

5) незапоминающийся Мастер.
Фильм вообще богат незапоминающимися персонажами.
И это грустно.
Обидно, что Бегемот проходной(((( сказал быстренько пару шуток, даже мимикой не сыграл, обычный компьютерный зверь((( как так можно(((( любимые сцены моего детства - как раз с котом. Это же гиньоль. Как он отрывает голову Бенгальскому - жутко, но смешно до колик. Как он каррртавит: "Королева, ухо вспухнет"... Как он пьёт бензин... Ребёнок ещё не мог понять страдания взрослых героев и находился как раз на уровне кота Бегемота, и по умственному развитию, и по росту. Вот с чего моя любовь к роману началась. Естественно, мне кота не хватило! Особенно в последней сцене, когда это шалое бакэнэко принимает человеческий облик. Мальчик-шут, прыгучий, играющий с огнем и с человеческими головами, вечный, вроде тёмного Питера Пэна. В фильме этого шута вообще не было.
Азазелло в фильме - сдобный круглый пирожок с довольно добрым видом. По уровню зла максимум тянет на "бандито-гангстерито" из нестрашного фильма про нестрашную мафию. Или на Обжорство из "Стального Алхимика". А он, на минуточку, по тексту - адский палач. Ликвидатор. Когда хозяин отдаёт ему приказ, то может сразу поставить галочку "выполнено". Жертва обречена, даже если спрячется в сейфе. Наверняка именно этот демон в каноне покровительствовал Крысобою. Тому, который "сработал" Иуду. В книге Азазелло и жесток, и внешне страшен до икотки.
Клоун-Коровьев тоже проще, чем в книге.
В книге ему вообще-то было не особо весело(( и, кажется, он один находился в свите не по доброй воле. Это же драма - быть не на своем месте. Англичанин сказал бы - в чужих ботинках. "На носу сверчок зелёный, взгляд печально-отрешенный, словно знак определенный, что ему ботинки жмут". Твоим адским коллегам комфортно среди хаоса, просто праздник, а не работа - а тебе так давно хочется отдохнуть, уже веков эдак... но кто ж тебя отпустит.
Основная проблема ада - отсутствие отпусков.
Смертные тоже плохо запоминаются. Берлиоз, Иван и вся окололитературная шатия.
Но, мне кажется, Мастер...
Мастер должен был запоминаться.
Прямо-таки по канону.
Чтобы ради тебя умная и не склонная к экзальтации женщина разлюбила молодого, красивого, статусного мужа, разлюбила свою прежнюю жизнь, рискнула всем, что имеет... чтобы ради тебя она ножом замахивались на человека и готова была нарушить закон, со всеми вытекающими последствиями, еле сдержалась...
в тебе должно быть что-то.
Не "красота" или "харизма". Красивых или ярких людей много. И это не то. Просто "присутствие". Даже, пожалуй, неяркое. Но ощутимое. Чтобы ты присутствовал в комнате, а потом уходил, но оставшиеся люди не могли тебя забыть, и казалось бы, что ты всё ещё присутствуешь. А спустя какое-то время это ощущение развеивалось бы, но тогда оставшиеся без тебя люди чувствовали бы, что тебя не хватает. Что в комнате пусто без тебя. Даже если она полна народу, всё равно пусто.
Я это говорю не голословно. Заметьте, что даже чужой человек - Иван Бездомный - в конце книги СКУЧАЕТ очень сильно. Как по лучшему другу. Ему не хватает разговоров с Мастером. Это действительно должна быть такая личность... Без него любой, кто с ним общался, осознаёт, что не забудет его, что хочет продолжить разговор. И если разговор прерван навсегда, это невыносимо.
В фильме - имхо - человек как человек, вроде милый, но мимо пройдешь и ни на секунду не запомнишь. (Я вот уже не помню. Хотя говорят - звезда. Но не в звёздности же актера дело).
Есть пошлая фраза - "между ними не чувствуется химии" - извините, но куда деваться, если я хочу сказать именно это.
Нет между ними ни химии, ни физики, ни биологии.
Литература между ними да, очень чувствуется.
Поэтому иногда возникает ощущение, что Маргарита влюблена не столько в человека, сколько в роман))))))))

В итоге всё равно простыня получилась. Меня точно надо связать, как Ивана, хотя его - не простыней, а скатертью.

@темы: интересная информация, творчество чужое

---

Куда ходил

Напишу, куда ходил в последнее время.

1) фильм-сказка "По щучьему велению".
Что хорошего:
живая героиня (не скажу, откуда там вообще взялась героиня).
отсутствие пошлости и тупого хохмачества (на мой вкус, это хорошо: есть пара-тройка шуток, и хватит).
визуальный ряд.
Что плохого:
линия с матерью царевны то ли не продумана, то ли не рассказана нам. Почему умершая царица живёт в качестве пыли на чердаке? Почему дочь грозит вымести эту пыль и уничтожить мать? Эта пыль - прах царицы? Извините, а кто бы позволил юной царевне забрать себе прах матери из склепа? Всё же не абы кто, а покойная монархиня, её вообще-то внутри собора могли похоронить, там всегда кто-то есть, хоть сторожа, и хрен ты оттуда что-то незаметно вынесешь.
Что интересного:
забавный царь, который любит работать в мастерской, носит корону из дерева, а ещё при мягкости и вежливости на словах постоянно проявляет пассивную агрессию на деле. Учтивый, учтивый, а грязную малярную кисть сунул в чужую дорогую шляпу явно с умыслом.
из сценария торчат уши всего, что любит автор сценария (? я не знаю, что он любит, но предполагаю). Видимо, автор неравнодушен к манулам - вот вам манул, одна штука, распишитесь. Вот кивок в сторону Пратчетта (Смерть и его внучка Сьюзен, помните? тут похожий дуэт). А вот - некий важный сюжетный ход напоминает "Звёздную пыль" Геймана. Не внаглую передрали, но так...явно читали и любят. И знаете, я их понимаю. Ящетаю, новую вещь надо собирать с любовью - из всего, что очень любишь. Любишь драконов и мотоциклы - нарисуй дракона на мотоцикле или дракона-мотоцикл.

2) спектакль "Над пропастью во ржи".
Первая часть в духе буффонады "бругога" и интерактива со зрителями, но постепенно всё идёт, как вы понимаете, к общечеловеческим вопросам, песне "Hallelujah" и лирике под снегопадом.
Первые полчаса мне не зашли. По личным причинам. У меня в детстве была фобия летящих в меня предметов. Её мне организовали добрые взрослые в нашей уникальной школе. Сейчас намного легче - не ору и под креслом не прячусь. Но когда в зал со сцены что-то летит, сжимаюсь и закрываю лицо. Даже если б там конфеты летели. Это уже рефлекс. Ну такое вот. Мячика я не боялся, тк он летел мимо, но от воды мне в лицо - да, вздрогнул. Потом был дым удушливый, зачем-то в зал его пустили. Ладно, это их свобода творчества. Но ведь реально от дыма вонь...
Минусы:
странный интерактив вначале.
всех учителей играет один и тот же чувак, и ты всех преподавателей Холдена в итоге путаешь, где кто.
приметы всех времён подряд не дают ощущения никакого времени вообще. чувство, что местное время - "липа", выражаясь языком Холдена.
в спектакль перетащили странную фразу из советского перевода повести: "вам на время или на ночь?". Как будто ночь - не время, и вообще, о чем речь? А имелось в виду: "Хотите снять девочку? Будете платить за раз или за всю ночь?"
Находки:
Джейн Галлахер показана в качестве тени на ширме, танцует, тянется к герою, но так и не появляется как человек.
болезненное, мучительное взросление героя. хорошая находка, что именно он и был автором слова на стене; в самом начале он сам безответственно пишет на стене, а потом спустя время морально меняется и пытается оградить сестру, стереть слово, а оно не стирается: "вот, матерное слово, а тут же дети маленькие". последствия собственных действий. кто виноват? а никто посторонний не виноват. ищешь виноватых - вот зеркало.
Среднее:
Фиби - сложный образ - юная-но-взрослая актриса сыграла хорошо, честно, не сюсюкая и не пытаясь играть маленькую. Отлично. Только местная Фиби уж очень сильная девочка. Умная, проницательная, прямая, резкая, ершистая. И уверенная в себе. А проблема Фиби и Холдена именно в сложном нюансе: Фиби только хочет быть сильной. Фиби не на самом деле уверена в себе. Только взваливает на себя эту роль, она же немножко актриса. И немножко живёт в мечте, как и брат. Она сама себя убедила, что справится, убежав с братом из дома. А это не так. Она иногда стойкая и иногда мудрая, но внутри - тоже хрупкая, как вся эта семья. Её сила только в горячей и беззаветной сестринской любви, а на одной любви далеко не уедешь. Холден слышит её "я пойду с тобой" и, обратите внимание, он СРАЗУ осознаёт, что сестра не потянет это путешествие - физически или морально, хз, но ей будет плохо. И его осознание опять же сразу толкает его бросить свои планы и остаться, чтобы уберечь её. Благие намерения одного рушат планы другого, но иначе они оба не могут - потому что отпустить брата одного нечестно, но и взять с собой сестру неизвестно куда тоже нечестно. Мне не хватило тонкого намека на то, что этот маленький кремешок вообще-то ещё не кремень, а только верит, что крепче нету кремня во Вселенной)) И мотивы Холдена, который отлично знает сестру - лучше неё самой - тогда вполне были бы понятны. Да-да, родная, ты сильная, но вот туда лучше не ходи.



Мне вся эта тема очень близка.
Я только тогда, на спектакле, осознал, как это близко мне и моим ребятам. Кловис точно так же, как Фиби, хотел не расставаться со старшим братом. Но Эрик сам сказал: "Если любишь меня, бежим вместе. Откажешься - я тебя не упрекну, но ты никогда меня больше не увидишь". На то, чтобы сказать: "Не беги, тебе со мной будет плохо", Эрику не хватило навыков самопожертвования. У него их и не было никогда, этих навыков, откуда бы, он в жизни ни разу не жертвовал собой. Наоборот, он рос с ощущением дыры в груди, с чувством, что он несчастен и что ему весь мир недодал очень много. Такому человеку трудно решиться что-то кому-то отдать. Например, отдать миру - Кловиса. Отдать Кловису - Кловиса. Для Эрика младший брат - "это всё, что у меня есть", "это последнее, что у меня осталось", "и так вы, взрослые, всё у меня отобрали, попробуете и брата отнять - убью, а не смогу убить вас всех - покончу с собой, в гробу я видал жить до старости по вашим правилам". Эрик только незадолго до собственной гибели начал задумываться, что у него на руках ребенок, который не ходит в школу, питается чем попало и моется не каждый день, и видит всякое, чего дети видеть не должны. По закону Мирового Стеклища, как только Эрик начал осознавать происходящее более объективно, и как только он начал чувствовать жалость к братику, а не только к себе, и как только стал задумываться, не вернуть ли этого ЖИВОГО, что-то чувствующего ребенка к отцу, домой - он погиб. Вовремя, ага.
Я много обо всем этом думал...

@темы: мои приключения, интересная информация, творчество чужое

---

Слова, которых я не знал

Данная запись посвящена словам, которые я узнал только в последнее время.

Из области мифов:

Вольпертингер, он же кролень, он же джекалоп - мифический рогатый заяц. Что было раньше: миф о рогатом зайце или мистификации таксидермистов, которые тупо присобачивали рога к зайцам? Всё-таки правдоподобнее, что вначале возникла идея, а потом воплощение.
А ещё есть реально жуткая теория насчет рогатых зайцев. Меня она запугала, хотите - ищите её сами, я не буду про неё рассказывать.

Вампахуфус - неведома зверушка. Водится в горах Вермонта. Её альтернативное название sidehill gouger гугл смело переводит как "горная раздолбайка" и "боковой выдолбленный долбоед", что вдохновило меня на этот рисунок.



Термины про одежду/украшения (на русском):

Лакенбут. - традиционная шотландская брошь, обычно (но не обязательно) в виде сердца или двух соединенных сердец.
Свое название брошь получила от маленьких магазинчиков лакенбутов, расположенных около Собора Святого Джайлса. В лакенбутах размещались ювелирные украшения и другие ремесленные товары XVI века.
В XVI-XVIII вв. в Шотландии существовало два основных вида брошек:
брошь круглой формы с выгравированным орнаментом, ею скрепляли пледы и мужчины и женщины;
брошь в форме сердца или двух сердец, увенчанных короной, обычно серебряная, которую жених прикреплял к платью невесты на свадьбе.
© www.livemaster.ru/topic/1106967-brosh-lakenbut-...

Лопапейса. - национальный исландский узорчатый свитер, бесшовный, с кокеткой по кругу.
(Тут оказалось, что слово "кокетка" я тоже не знаю, пришлось гуглить, мухоха. Оказывается, я всю жизнь называл её "эта дебильная хрень, которую отрезают, чтобы сразу пришить обратно").
Исландский лопапейса – это свитер из шерсти с кокеткой по кругу, бесшовный, связанный снизу вверх. Кокетка свитера вывязывается в технике «жаккард» в виде различных узоров. Например, как орнамент – традиционные скандинавские снежинки, ромбы, зигзаги, волны, животные, растения или что-то абстрактное. Рисунок расходится лучами от горловины к плечам. Тонкие полосы такого же узора вяжут на манжетах и по низу свитера. Основное полотно свитера однотонное.
В Исландии лопапейсу носят как верхнюю одежду, например, как свитер с низкой или высокой горловиной, жакет с «молнией» или на пуговицах, иногда с капюшоном.


Гуаябера - рубашка с карманами, часть национального мужского костюма на Кубе и в других странах Латинской Америки.
Традиционная гуаябера — это что-то среднее между обычной рубашкой и курткой сафари. Она представляет собой рубашку свободного кроя с длинными или коротким рукавами, отделанную alforzas — продольными плиссированными полосами. В дизайнерских моделях их могут заменять вышивкой или совмещать с ней. Спереди полосы проходят через четыре (реже — два) кармана, также alforzas размещают на спине. Декоративная планка, которой отделывают нижние края рубашки, предполагает, что ее нужно носить навыпуск. Дополняют дизайн большое количество пуговиц и разрезы по бокам.

Новые для меня английские слова и выражения:
muzzle - намордник, а также, ну, моська (рот+нос), та часть головы, которой в нас тыкаются ласковые животины (собаки, лошадки, дельфины), еще она называется snout - морда. Однажды я одним яблоком угостил коня, второе себе оставил, а конь сунул мне в карман эту самую часть коня - muzzle которая - и съел моё яблоко)))
aardvark - трубкозуб
to burrow, to rummage - рыться; to delve и delving знаю-помню по Толкиену, а тут ещё синонимы.
Помните? Michel Delving on the White Downs, в переводе Григорьевой/Грушецкого — Микорыты) — главный город Шира.
burrowing owl - внезапненько. Это именно то, что вы подумали. Сова в норе. Кроличий сыч, или кроликовая сова, или пещерная сова — птица рода сычи семейства совиные.

@темы: интересная информация

---

Английский

Продолжаю узнавать новые английские слова и выражения.

Let it slide - пусть все идет своим чередом
They let it slide. - Они спустили это на тормозах.

Stunted - чахлый, низкорослый, низкий
To stunt - останавливать рост
I couldn't love someone stunted, it'd be too embarrassing at balls.
Я не могу влюбиться в низкорослого, с ним будет слишком стыдно на балах. - стыдно? разве имеется в виду не то, что с ним неудобно танцевать?

Boundaries – границы, пределы
Beyond the boundaries – за пределами
Тo draw boundaries — провести границы
These women have a sober mind and are not afraid to ask uncomfortable questions and "go beyond the boundaries". – Эти женщины обладают трезвым умом и не боятся задавать неудобные вопросы и «выходить за границы».

Ну что, ?

To pummel - колотить
Wistful – задумчивый, печальный, тоскливый, томительный, тоскующий
Widged – расширенный
Bustling – суетливый, хлопотливый

Jeopardy - опасность, риск, подсудность, рисковать, подвергать опасности
to be in jeopardy — а) быть обвинённым; б) быть подсудимым
to put in jeopardy — подвергать опасности /риску/; ставить под угрозу, рисковать
- юр. подсудность
double jeopardy — риск дважды понести уголовную ответственность за одно и то же преступление
a guarantee against double jeopardy — закон, не разрешающий подвергать суду два раза за одно и то же преступление
to be in jeopardy — подвергаться риску; быть в опасности; быть обвинённым
jeopardy-induced stress — стресс, вызванный опасностью
jeopardy life — рисковать своей жизнью
put in jeopardy — подвергать опасности; ставить под угрозу; подвергать риску

Lukewarm - тепловатый, едва теплый, равнодушный, безразличный, вялый
- тёплый, тепловатый
lukewarm water — тёплая /тепловатая/ вода, lukewarm food — чуть тёплая еда
- прохладный, без энтузиазма, без рвения; равнодушный, безразличный
lukewarm person — равнодушный человек
lukewarm support — вялая /прохладная/ поддержка
lukewarm agreement — неохотное согласие
lukewarm welcome /reception/ — сдержанная /холодная/ встреча (гостя)
to get /to grow/ lukewarm — остыть, стать равнодушнее

@темы: интересная информация

---

Словарный запас и "Голубая змейка"

Увеличиваю словарный запас: играю в игру, вижу незнакомые слова, записываю.

"throw somebody under the bus" - идиома, значение которой варьируется, но так и так это жопа:
"пожертвовать человеком", "предать/кинуть человека", "подставить под удар", "сделать козлом отпущения", "обвинить человека в чем-либо из эгоистических побуждений, например, отводя обвинения от себя самого"

Ну что, интересно? Под морем еще инглиш:
"pat" - похлопывать, хлопать, хлопнуть, поглаживать, погладить, потрепать, промокнуть, похлопывание, шлепок, хлопок
"pat on the back" - выразить (кому-л.) одобрение, покровительствовать, поощрять, похлопать по спине, погладить по головке
‘Ambush their own mother into the arms of the hangman,’ added Archie, ‘if it meant a pat on the back from a head constable.’ (S. O'Casey, ‘Pictures in the Hallway’, ‘Cat 'N Cage’) - Полицейские родную мать под виселицу подведут, - добавил Арчи, - лишь бы начальство по головке погладило.

"feint" - финт, ложный выпад, притворство
to make a feint of doing smth. — притворяться /делать вид/, что занят чем-то
his anger was but a feint — его гнев был притворным
- ложный удар или выпад (фехтование, бокс)
- воен. ложная атака
- наносить ложный удар, делать ложный выпад или обманное движение
- финтить, обманывать

"unwind" - размотать, разматывать, разматываться, раскручиваться, раскручивать, расслабиться, развеяться
A barber can unwind a bandage, can he not? - Цирюльнику по силам размотать повязку, верно?
I wanted to unwind after a hard day. - Я хотел расслабиться после тяжелого дня.

"sneak up" - подкрасться
Пример:
Players can also sneak up on enemies, stab them repeatedly, or slash their throats with a knife.
Игроки также могут подкрасться к врагу, избить его или перерезать глотку ножом.

"bicker" - спорить, пререкаться, препираться, потасовка, перебранка
- Look, let's not bicker.
- Слушай, давай не будем спорить.

"commitment" - обязательство, обязанность, приверженность, преданность, решимость, совершение
А почему именно "committed suicide"? Почему выбран именно этот глагол? Равно как и committed the crime..

"avail" - выгода, польза, быть полезным, быть выгодным
of avail — полезный, пригодный
of no avail, without avail — бесполезный
we tried to revive him but to no avail — мы пытались его оживить, но безрезультатно
- быть полезным, выгодным, пригодным; помогать
Словосочетания
avail oneself an offer — воспользоваться предложением
avail oneself an opportunity — воспользоваться случаем
the scheme will not avail — этот план не годится
avail oneself of — воспользоваться
of little avail — малопригодный
against such an onslaught nothing could avail — перед таким напором ничто устоять не могло
his efforts did not avail him — его усилия не помогли ему


А вот, смотрите, как перевели на английский мою любимую сказку Бажова "Голубая змейка"!
ОСТОРОЖНО! Под морем полный текст сказки на английском!

The Blue Snake
P.Bazhov
Translated by Eve Manning
freebooksforkids.net
There were two boys lived in our village, quite close together—folks called them Lanko the Rabbit and Leiko the Hat.
Who'd given them those nicknames and why, I can't say.
They were good friends, those two. And they matched each other well. One was as clever as the other, one was as strong as the other and they were the same height and the same age. There wasn't much difference in the way they lived either. Lanko's father worked in the ore mine, and Leiko's was at the gold-field washing sand; and both the mothers, of course, were busy with work about the house and yard. So neither could brag to the other.
There was only one thing different about them. Lanko didn't like his nickname, it was as though folks were jeering at him for a coward, while Leiko didn't mind his at all, he even liked it, it seemed sort of friendly. He'd often beg his mother: "Make me a new hat. They all call me Leiko the Hat, and I've naught but Father's fur cap and even that's an old one."
That didn't stop the boys being good friends, though. Leiko was the first to hit any boy he heard calling Lanko a rabbit.
"I'll give ye rabbit! Who's he ever been scared of?"
Well, so that's how they lived, always together. They'd quarrel, of course, but it never lasted long. Before you'd time to turn round they were together again.
There was another thing where they were the same—they were both the youngest in the family. And those always have more time to play. There's no little 'uns to look after. From winter's end to winter's beginning they only come home to eat and sleep. Plenty for lads to do—play knucklebones or skittles or ball, or go fishing and swimming, gather berries or mushrooms, climb all the hills, hop round every tree-stump on one foot. Early morning they'd be off, and try to find them after that! But nobody sought them over much. They'd come home at eve and their mothers would scold a bit: "So here ye are, ye vagabond! Roaming about all day, and now feed ye!"
But in winter-time it was different. Winter sends every beast's tail between its legs, and it doesn't spare menfolks either. It drove Lanko and Leiko into their huts. They'd little in the way of warm clothes and what they had on their feet—you couldn't go far in that. It was just enough to hold the warmth from one hut to the other.
They'd usually climb on to the ledge of the big brick stove so as to be out of the grown-ups' way, and sit there. It wasn't so dull when they were together. They might play at something, or they might talk about the summer, or they might just listen to the grown-ups talking.
They were sitting like that one day when some of the maids came to Leiko's sister Maryushka. It was getting near New Year, when it's the custom of our maids to tell fortunes. And that's what they were doing. The boys would have liked to look closer, but the maids wouldn't let them near. Drove them off at once, and Maryushka gave them a couple of clouts over the head too.
"Get back where ye belong!"
A bit of a shrew, she was, that Maryushka. She'd been a maid grown for many years but never a lad had courted her. She was a comely maid enough, but a bit wry-mouthed. Not much of a flaw, you'd say, but because of it the lads would have none of her. Well, it soured her.
The boys got up on the stove, snorted a bit and quietened down; but the maids were merry. They sprinkled ashes, they covered the table with flour, they tossed coal about and splashed each other with water. When they were all wet and dirty they just squealed with laughing at each other; only Maryushka was still downcast. She'd stopped believing in spells.
"It's all foolishness. Just a game."
Then one of the maids said: "There's a real way of knowing your fortune, but it's fearsome."
"What is it?" asked Maryushka. So that maid told her.
"My old Granny said the real way to cast a spell was this. Late at night when they're all asleep you have to hang your comb on a thread from the eaves and take it down in the morn, before they're awake. There'll be a sign that'll tell ye all."
Well, the other maids were all agog to be told the sign. So that one whose Granny had told her explained it.
"If there's a hair in the comb then ye'll be wed within the year. If there's none, then it's not your fate. And ye can tell by the hair what your man's hair'll be like."
Lanko and Leiko harkened to it all, and guessed Maryushka'd be sure to try her fortune that way. And they both had a grudge against her because of that clout over the head. "Just you wait!" they said. "We'll get even!"
Lanko didn't go home to sleep that night, he stopped with Leiko on the stove. They lay there, snored a bit, but all the time they kept punching each other—watch, keep awake!
When all the grown-ups had gone to sleep, the boys heard Maryushka go out into the entry. They crept after her and watched. She climbed up into the attic and fumbled about on the eaves. They marked the place and got back quick into the hut. Maryushka was right behind them; she was shivering and her teeth chattered. Maybe she was cold, or maybe it was fright. She lay down, shivered a bit more and then they could hear she was asleep. That was what the boys were waiting for. They climbed down, put on any clothes they found and crept quietly out. They'd thought before what they were going to do.
Leiko had a gelding, not quite a roan and not quite a bay, called Golubko. And the boys had got the idea of combing that gelding with Maryushka's comb. It was a bit fearsome in the attic at night, but each wanted to show a bold heart to the other. They found the comb under the eaves, combed some hair from Golubko's coat and put the comb back again. Then they went into the hut and fell fast asleep. They slept late, and when they woke up there was nobody in the hut but Leiko's mother, heating the stove.
Now, this is what had happened while the boys were asleep. Maryushka got up first in the morning and went to take her comb. And it was full of hair! Well, she was real happy, she was going to have a man with curly hair. So she ran to tell her friends all about it. They took a look at the comb, but there seemed something not quite right about that hair. Sort of queer, it looked. They'd never seen hair like that on any of the lads they knew. And then among it all they saw a hair from a horse's tail. So of course they all started laughing at Maryushka.
"It's Golubko that's to come courting you," they said.
Maryushka was put out and cross, she scolded and rated her friends but they just kept on laughing. And they gave her a nickname too—Golubko's Sweetheart.
Maryushka came running home to complain to her mother. But the boys hadn't forgotten those clouts on the head and they started jeering from up on the stove.
"Golubko's Sweetheart! Golubko's Sweetheart!"
Well, Maryushka burst out crying and sobbing, but her mother guessed whose doing it all was and scolded the boys.
"See what ye've done, ye shameless brats! The lads don't come to the maid as it is, and now ye must go and make her a laughing-stock!"
The boys saw the jest had turned out badly for Maryushka, and each blamed the other.
"You started it!"
"Nay, you did!"
Maryushka heard that and knew who'd played the trick on her.
"I hope ye both see the Blue Snake!" she screamed.
Then the mother turned on Maryushka. "Hold your tongue, ye ninny! Talking that way! Ye'll bring down trouble on the whole house!"
But Maryushka only said: "What do I care! I wish I'd never been born!"
She slammed the door behind her and ran out into the yard, and there she went chasing Golubko with a wooden spade as though it was his fault. Her mother went out, scolded the maid, brought her back in and tried to talk her round.
The boys saw they'd be better out of the way so they went to Lanko's. They got up on the stove and sat there quiet as mice. They were sorry for Maryushka but what could they do now? And that about the Blue Snake, they couldn't get it out of their heads. They asked each other in whispers: "Leiko, have ye ever heard of that Blue Snake?"
"Never in my life, have you?"
"Nay, I haven't either."
They whispered about it a bit, then they decided to ask the grown-ups when the trouble blew over. And that's what they did. When folks had forgotten the trick they'd played on Maryushka, they tried to find out. But whoever they asked put them off with "I know naught of it," or even threatened them: "I'll take a stick and warm your hides! Let such things be!"
That made the boys even more curious. What sort of snake could it be that they mustn't even talk about?
But luck helped them. One day, a holiday it was, Lanko's father came home a bit tipsy and sat down on the earthen bank round the hut wall. Now, the boys knew he got talkative when he'd had a drop, so Lanko took his chance.
"Father, have ye ever seen the Blue Snake?"
That seemed to sober the man at once, he even got further away and muttered spells.
"Avaunt! Avaunt! Harken not, harken not, hearth and home! Not here that word was spoken!"
Then he warned the boys never to say anything like that again, but the wine was still in him and he himself wanted to talk. So after he'd sat a bit without a word spoken, he said to them: "Come to the river bank. It's a better place to talk freely of—of this and that."
They went to the bank. Lanko's father lighted his pipe, then he looked carefully all round about.
"All right, I'll tell ye," he said, "or ye may work mischief with your tongues. Harken, then.
"There's a little snake in our parts, bright blue. It's not more than seven inches long and so light it's no weight at all. When it goes over the grass it doesn't bend a single blade. And it doesn't crawl like other snakes do, it curls itself into a hoop with its head in front, and lifts itself up on its tail and jumps along—so quick ye'd never catch it. And when it jumps like that, it sends a shower of gold out on the right and a soot-black shadow on the left.
"If ye see it when you're alone it's real good fortune, for ye'll surely find surface gold where that shine went. And a lot of it. It'll be in big nuggets, right on top. But there's a catch in that too. If you pick up too much and drop any of it, even a little bit, then it all turns into plain stone. And ye can never come back for more because ye never find the place again, it goes right out o' your memory.
"But if the Snake comes to two or three together, or to an artel, then it's black sorrow. They all start quarrelling and such a hate comes on them, they can fight to the death. My father, he was sent away to jail because of that Blue Snake. They were sitting talking, the artel, when it came along. Well, and then there was a fight. Two were killed, and the other five went to jail. And there was no gold at all. That's why folks don't like to talk about the Blue Snake. They're afraid it may come when there are two or three of them together. And it can come anywhere—in the woods or the fields, in the hut or in the street. Aye, and they say there's times it takes the shape of a person, but you can always know it. Because it doesn't leave any tracks on the softest sand. Even the grass doesn't bend linger it. That's the first sign, and the second is the gold falling from the right sleeve and the black dust coming from the left."
That's what Lanko's father told them, and then he warned them both: "Mind ye never tell anyone all this, and never even think of the Blue Snake when you're together. But if you're alone and no one round, then yell about it if ye like."
"And how d'ye call it up?" the boys asked.
"That," he said, "I don't know and I wouldn't tell ye if I did. For it's a dangerous business."
So their talk ended. Lanko's father warned them again to hold their tongues and never even to think of the snake when they were together.
At first the boys were careful, they'd keep reminding one another: "Mind out, see ye don't ever talk of—that, and don't think of it when we're together. Think of it when you're alone."
But what good was that when they were always together, and they couldn't get that Blue Snake out of their heads?
It was getting warmer. Water was running down in brooklets and streams everywhere. And where'll you find any better games than you can have with the water when it comes alive again—floating boats, making dams, or setting flutter-mills going?
But the street where the boys lived went straight down to the pond and the streams ran away into it and stopped long before the boys were tired of playing with them. What should they do now? They each took a spade and away they went out of the village. There'd be streams coming down from the woods for a long time, they thought, they could play with any of them. And they were right. So they chose the best place arid began making a dam. But then an argument started about which could do it best. They decided to settle it—each would make a dam alone. So they went different ways along the stream, Leiko went further down and Lanko maybe fifty paces up. They'd call to each other: "Oooh, look at mine!"
"And mine—you could build a water-mill by it!"
All the same, it was work. They both set about it seriously and soon kept their breath for the job, each one wanting to do it best. Now, Leiko had a way of singing when he was working, and he'd put any words to the tune, so long as they rhymed. He started that way now. And what came out was:
Are you awake,
Little Blue Snake?
Come along down the trail
Hopping gaily on your tail!
Then he saw something like a blue wheel rolling down the slope. It was so light the dry blades of grass didn't bend under it. It got quite close and Leiko saw it was a snake rolled up in a ring; then it pushed out its head and started hopping along on its tail. And golden sparks showered out from one side and a darkness from the other. Leiko stared at it, and the same moment Lanko shouted: "Look, Leiko, there it is—the Blue Snake!"
He found Lanko had seen the very same thing, but the snake had come up the hill to him. And as soon as Lanko shouted, the snake disappeared. Then the boys ran to each other to talk about it, each one boasting of what he'd seen.
"I saw its eyes plain as plain!"
"And I saw the tail. It stands up on it and hops."
"Didn't I see it too? It stuck out from the ring."
Leiko was a bit quicker on the uptake, and he ran back to his pool for the spade.
"Now we'll get the gold," he cried.
He came running with the spade and was just going to dig on the side where he saw the gold shine, when Lanko flew at him.
"Stop, what are you doing? You'll bring down sorrow! That's where black trouble was strewn!"
He pushed Leiko away, and Leiko yelled back and tried to stand his ground. Well, in the end it got to a fight. Lanko had it easier, he'd the hill behind him so he pushed Leiko down and kept on yelling: "You shan't dig there, you shan't! You'll bring sorrow on yourself! We must dig the other side!"
Then Leiko started on him. "I'll not let you! It'll bring misfortune! You saw yourself that was the side the black dust fell!"
So they went on fighting. Each was trying to keep the other from misfortune, and pummelling him to do it. They fought till they both got to crying. Then they stopped to think it all over and found out what had happened. They'd seen the snake from different sides, that was why left for one was right for the other. The boys marvelled.
"Look how it twisted us round. We each saw it coming to us. It just made a mock, of us, got us fighting; and no chance to find the right spot now. Well, snake, we won't call you again, and don't take it ill. We know how, but we won't call you."
That's what they said, but all the same they couldn't get it out of their heads—they wanted another look at the snake. And each one was thinking —what if he tried it alone? But they were scared, and each one felt sort of awkward before the other. So a fortnight passed, or maybe more, and no word was said about the Blue Snake. Then Leiko spoke:
"What if we call the Blue Snake once more? Only we must both see it from the same side."
"And we must look to it we don't get fighting," Lanko added. "Think first, see if there's some trick."
They settled it that way, and then they each took a hunk of bread and a spade and went to the same place again. Spring had come early that year and young grass covered all the old brown turf. The streams of spring water had dried up and a lot of flowers were out. The boys went to their old ponds, stopped by Leiko's and started to sing.
Are you awake,
Little Blue Snake?
Come along down the trail
Hopping gaily on your tail!
They stood side by side as they'd settled. And because it was so warm, both were barefoot. Well, before they'd finished the rhyme, the Blue Snake jumped out of Lanko's pond. It hopped quickly down over the young grass. And there was a thick cloud of gold sparks coming out on the right and a thick black cloud on the left. It made straight for the boys. They were just going to let it in between them when Leiko found his wits, took hold of Lanko's belt and pulled Lanko in front of him.
"Don't stop in the black side," he whispered.
But the snake was too clever for them, it shot down between their straddled legs. And each had one trouser leg all gilt while the other was black as if it had been smeared with pitch. But the boys didn't see that, they watched what would happen next. The snake hopped to a big tree-stump and then it vanished. They ran up to the stump and saw one side of it was all gold, and the other as black as could be, and hard as stone. And beside the stump there was a trail of stones, the ones on the right yellow and the ones on the left black.
Of course the boys didn't know the weight of gold nuggets. Lanko picked one up without stopping to think and felt at once it was too heavy for him, he'd never be able to carry it. But he feared to drop it, he minded what his father had told them—if you drop the tiniest bit it all turns into plain ordinary stone. So he called to Leiko: "Pick a smaller one! This is real heavy!"
Leiko heeded and took a smaller one, but that was heavy too, and he could tell Lanko would never be able to carry his home.
"Drop it," he called, "or you'll do yourself an injury." But Lanko answered: "If I drop it, it'll all turn into plain stone."
"Drop it, I tell you," Leiko shouted but Lanko still argued—no, I mustn't. Well, in the end they got to fighting again. They pummelled each other till they were both crying, then they went to take another look at the stump and the trail of stones, but none of it all could they find. Only an ordinary tree-stump and no stones at all, either gold or any other kind.
"It's all tricks with that snake," the boys told each other. "We'll never think of it again."
Off they went home, and found themselves in trouble because of their trousers. The two mothers warmed their hides, but marvelled.
"How did they manage to get themselves dirty both the same way! One leg all clay and the other pitch! Some trick, I'll be bound!"
Well, the boys were really angry with the Blue Snake.
"We won't talk of it any more!"
This time they kept their word. Not a thing did either of them say about the Blue Snake, they even kept away from the place where they'd seen it.
One day they went berrying. They each got a basketful, then they came to a meadow and sat down to rest. They sat there in the high grass, talking a bit—who'd got the most berries and whose were the biggest.
Neither one nor the other had a thought of the Blue Snake. And then they saw a woman coming towards them across the meadow. They didn't pay any heed at first, plenty of women in the woods at that time, some berrying, some cutting hay. But then they noticed a strange thing. She came so lightly it was as if she was floating, not walking. And when she got closer they saw that not a flower or blade of grass bent under her. And they looked again and there was a golden cloud hanging on her right and a black cloud on her left.
The boys said to each other: "We'll turn our backs. We won't look. Or she'll make us fight again."
That's what they did. They turned their backs on the woman and shut their eyes tight as well. Suddenly they felt something lift them. They opened their eyes and saw they were sitting in the same place, but the grass that had been crushed was standing again, and round them were two wide rings, one gold and the other of black stone. The woman must have gone all round them and shaken the rings out of her sleeves. The boys jumped up to run away, but the ring of gold wouldn't let them out. As soon as they wanted to step over it, it rose up, and it wouldn't let them get underneath it either. The woman just laughed.
"There's none can get out of my rings till I take them away myself."
Then Leiko and Lanko started pleading. "We never called ye!"
"I came of myself," she said. "I wanted to take a look at lads who think to get gold without working for it."
"Let us go," the boys begged, "we'll never do it again. You've made us fight twice as it is!"
"Not every fight," she said, "is worthy of blame, some can even merit praise. You fought with good intent. Not for selfishness or greed, but to save one another. 'Tis not without cause the ring of gold protects you from the ring of black. But I want to try you once again."
She poured gold dust from her right sleeve and black dust from her left, mixed them on her palm and they became a slab of black-gold stone. Then she scratched it with her finger-nail and it fell into two halves. She gave one to each of the boys.
"If one of you wishes something really good for another, his will turn into pure gold, but if it's something trifling, it'll be a stone you can throw away."
Now, for a long time the boys had had Maryushka on their conscience for the unkind trick they'd played her. She'd not said another word to them about it, but they could see she was downcast. So they thought of that now, and each of them wished that folks should forget the nickname Golubko's Sweetheart, and that Maryushka should wed.
As soon as they'd thought the wish, the slabs in their hands turned to gold. And the woman smiled.
"Your wish was a good one. And here's your reward."
She gave each a small leather wallet tied at the top with a thong.
"This is gold dust," she said. "If the grown-ups ask where you got it, tell them: 'The Blue Snake gave it us, and said we shouldn't go for more.' They'll not venture to ask you further."
Then the woman stood the rings up on edge, rested her right arm on the ring of gold and her left arm on the ring of black—and rolled away over the meadow. The boys looked—and it wasn't a woman any more, but the Blue Snake, and the two rings had become dust, golden on the right and black on the left.
They stood where they were a bit, then put their gold slabs and the wallets in their pockets and started off for home. But Lanko said: "She didn't give us so much gold dust, all the same."
"Likely as much as we deserve," Leiko answered.
On the way Leiko felt his pocket getting heavy. He took out the wallet and found it grown bigger. So he asked Lanko: "Has your wallet grown?"
"Nay, it's just what it was."
Leiko felt awkward about it, that they'd not got the same, so he said: "Let me put some of my dust into yours."
"All right," said Lanko, "if ye don't grudge it."
The boys sat down by the path and opened their wallets; they wanted to make them equal but found they couldn't. Leiko took a handful of gold dust from his wallet and it turned into black dust. Then Lanko said: "Mebbe it's just another trick."
He took a pinch out of his own wallet but it stopped the way it was, gold dust. He put the pinch into Leiko's wallet and it didn't alter. Then Lanko guessed what it was—the Blue Snake had given him less because he'd been greedy, grumbled at the gift being small. He said that to Leiko—and his wallet began to fill up as he watched. So they both came home with wallets stuffed. They gave the gold dust and the slabs to their parents and said what the Blue Snake had told them.
Well, folks were real glad, of course, and at Leiko's hut there was more good news, matchmakers had come from another village to ask for Maryushka. She was running about all gay and merry, and her mouth had got quits straight. Maybe it was from happiness. The suiter had brown curly hair, with a bit of grey in it, that's true, but he had merry ways and was kind to the boys. They soon made friends with him.
The boys never called the Blue Snake again. They'd learned it would reward them itself if they deserved it, and fortune was always with them both. Seemed as if the snake remembered them and kept the ring of black away from them with the ring of gold.

@темы: сказки, интересная информация

---

Поэт-кавалер

Наверное, эти анти-демотиваторы понятны только небольшой группе людей, но мне хочется, чтобы понимающая группа стала больше.
На анти-демотиваторах изображены поэт-кавалер Роберт Геррик и его переводчик Марина Яковлевна Бородицкая (к ее ДР, собственно, и сделан этот скромный подарок).
Смиренно прошу вас, дорогие ПЧ, насладиться своеобразной поэзией Геррика в прекрасных переводах.
МЯ: "Вынырну из книги, оглянусь вокруг, кругом ужас - и снова нырну в книгу; так поэты-кавалеры меня спасали и спасли"...
С той же целью выкладываю здесь стихи одного из поэтов-кавалеров, как раз Геррика, спасибо за стихи tes3m.

понедельник, 07 июля 2008 в 02:13

Пишет tes3m:

Роберт Геррик
Стихи

Перевод с английского и вступление Марины Бородицкой

вступление

Роберт Геррик, поэт замечательный и заметный даже среди алмазных россыпей английского XVII века, родился в 1591 году в Лондоне, в семье ювелира. Отца не помнил (тот выпал из окна при невыясненных обстоятельствах, когда мальчику было чуть больше года)

читать дальше...

, воспитывался и обучался у дяди, тоже ювелира, затем в Кембридже, а в 1623 году принял духовный сан. С начала 20-х годов дружил и регулярно встречался в лондонских тавернах с Беном Джонсоном и его кружком - или, как они себя в шутку именовали, «племенем». В 1627 году принимал участие - в качестве капеллана - в неудавшемся военном походе герцога Бэкингемского[2]. В 1629-м Геррик получил приход в Девоншире и поселился там, бывая в Лондоне лишь наездами. В «смутном» 1647 году был лишен прихода за роялистские симпатии и, соскучившись в сельской глуши, радостно вернулся в Лондон, где, судя по всему, жил на средства родни, не получая даже причитавшейся изгнанному священнику пятой части жалованья. После Реставрации, в начале 60-х, приход Геррику вернули, и он снова уехал в Девоншир, где и умер в 1674 году, прожив долгую и, по меркам своего времени, не слишком бурную жизнь.

Еще в 1640 году в издательском реестре появилась запись, уведомлявшая о скором выходе из печати сборника стихов, «сочиненных мистером Робертом Герриком». Однако книга – точнее, две книги под одной обложкой, светские «Геспериды» и религиозные «Благочестивые стихотворения», - вышла в свет лишь в 1648 году. Причина задержки - столь знакомый нам перфекционизм, тщательная, ювелирная отделка каждой строфы (пригодилась дядина выучка?). «Лучше книге стать золою, / Чем явиться в свет сырою». По свидетельствам современников, Геррик даже процесс печатания контролировал самолично, внося поправки и заставляя наборщиков переделывать каждый подпорченный лист.

Роберта Геррика причисляют обычно к поэтам-кавалерам. И по кругу тем, и по политическим пристрастиям (держал сторону короля), и по тяготению к «школе Джонсона» (был преданнейшим из «сыновей Бена») он несомненно кавалер, по масштабу же - первый и самый выдающийся из этого клана. Но Геррику, пожалуй, и «кавалерские» рамки тесноваты: он берет шире и «поворачивает» неожиданней. К примеру, ничем не примечательный барочный образ из стихотворения «Отчего покраснели розы» (от стыда, разумеется: возлюбленная поэта затмила их красотой) он доводит до веселого абсурда в парном к нему восьмистишии «Отчего посинели фиалки». В своей духовной лирике он поднимается выше «одноплеменников», а в светскую смело подмешивает «домашнее варенье» и прочий житейский «сор», до какого они не опускались. Или не докапывались.

Переводчик также с радостью вышел бы за рамки журнальной подборки, но - увы! - «Мал кубок мой, и не нальешь полней». Хотелось, по крайней мере, дать читателю представление об этом сильном и своеобразном поэте, о свежести и многоцветье его палитры. Хотя бы по одному мазку взять от каждой краски: перекличку с античностью и перебранку с «некоторыми дамами», любовь «безгрешную и бесстыдную» и разговоры с умершим другом, христианство и увлечение деревенским фольклором, акмеистическую пристальность к мелочам («Мое хозяйство») и дань эмблематике («Почетный столп»). И столь созвучный нам образчик нестареющего жанра: Поэт сетует на дурные времена…

Картинка получилась довольно пестрая - и всё же далеко не полная. Остается надеяться, что



И здесь
Найдутся крохи для души.

стихи

ИЗ КНИГИ «ГЕСПЕРИДЫ»

О ЧЕМ ЭТА КНИГА

Пою ручьи, леса, луга и нивы,
Цветы и травы, птичьи переливы,
И августовский воз, и майский шест,
Поминки, свадьбы, женихов, невест.
Пишу о юности, любви и страсти,
Ее безгрешной и бесстыдной сласти,
О ливнях, реках, росах на заре,
Бальзамах, благовоньях, янтаре.
Пою времен лихие карусели,
Пишу о том, как розы покраснели,
Описываю двор царицы фей,
И ведьм, и преисподню, и чертей…
Но труд свой небесам я посвящаю,
Куда и сам переселиться чаю.

ПОЭТ ОБЪЯСНЯЕТ, КОГДА СЛЕДУЕТ ЧИТАТЬ ЕГО СТИХИ

С утра, на трезвый ум да натощак,
Читать мои стихи нельзя никак.
Лишь после яств обильных и питья
Пускай звучит поэзия моя.
Когда на лицах отблески от свеч,
Когда улыбкою сияет печь,
И гимн пропет, и Вакхов жезл подъят,
И розами увенчан стар и млад -
Тогда стихи мои под струнный звон
Читай хоть сам придирчивый Катон!

ВЬЮНОК

Приснилось мне - вот странный случай! -
Что я - садовый вьюн ползучий:
Курчавый, цепкий, как горох,
И Люси я застал врасплох.
Своими усиками крошке
По всей длине оплел я ножки,
Опутал бедра и живот,
И ягодиц округлый свод;
Вверх по спине взобравшись ловко,
Листвой и гроздьями головку
Украсил ей: с такой обновкой
Она являла чудный вид -
Как юный Вакх, лозой увит.
Мои побеги, словно змейки,
Повисли, щекоча, на шейке,
Ей спеленали плечи, грудь -
Так, что рукой не шевельнуть.
Когда ж отросток мой зеленый
Подкрался к дверце потаенной,
Таких вкусил я сладких мук,
Что, пробудившись, понял вдруг:
Желанная исчезла дева,
А стебель обратился в древо.

ПРОСЬБА ПОЭТА К ДЖУЛИИ

Джулия, дружок мой милый,
Коли я сойду в могилу,
Не успев стихи издать, -
В печь отправь их, не в печать!
Лучше книге стать золою,
Чем явиться в свет сырою.

К ДИАНИМЕ

Прошу я, не кичись, мой свет,
Очами, коих ярче нет,
Ни взором, что сражает смело
Сердца - твое ж при этом цело, -
Ни пышной гривой, в чьих силках
Влюбленный ветерок зачах.
Рубин в ушке твоем невинном
Пребудет век спустя рубином,
А от красы твоей тогда,
Увы, не сыщешь и следа.

ЮБКА ДЖУЛИИ

Сколь сладок был мне вид чудесный,
Когда летучий шелк небесный,
Листвой усыпан золотой,
Заколыхался предо мной!
То он вздымался горделиво,
То трепетал нетерпеливо,
Как парус, что команды ждет,
Готовый унестись вперед,
То вдруг раскидывался грозно,
Как небосвод, всей ширью звездной.
На солнце вспыхивал подол,
Цветами огненными цвел,
То прочь стремился безоглядно,
То ноги обвивал столь жадно,
Что жар я в членах ощутил
И перед милою без сил
Простерся, как в преддверье рая,
В истоме сладостной сгорая…
И влекся я, как Моисей,
За облачным столпом - за ней, -
И вечности мне было мало,
Чтоб наглядеться до отвала.

О НЕКОТОРЫХ ДАМАХ

Я вам плох? Узнайте ж, девы,
Что такое дщери Евы:
Нитки, тряпки, бахрома,
Пост великий для ума,
Космы, фижмы, вздор, причуды,
Путаница, пересуды,
Сверху шелк, расшитый сплошь,
А под ним - сплошная ложь:
Лживы груди, бедра лживы,
Зубы, локоны фальшивы,
И лишь в головах у дам -
Самый неподдельный хлам.

ОТЧЕГО ПОКРАСНЕЛИ РОЗЫ

Хвалились розы белизной
Перед моею милой,
Но плечи оголивши в зной,
Сафо их посрамила.

И розы белые тогда,
Столь гордые доселе,
Покрылись краскою стыда
И ярко заалели.

ОТЧЕГО ПОСИНЕЛИ ФИАЛКИ

Венера, кудри надушив,
В густой бродила чаще,
Фиалки же в лесной глуши
Благоухали слаще.

И в гневе нежных лепестков
Не пощадив, богиня
Избила их до синяков,
Что не сошли доныне.

МОЛИТВА БЕНУ ДЖОНСОНУ

Когда в ночи, согбен,
Над рифмой бьюсь я,
Святой заступник Бен,
Тебе молюсь я:

Вдохни в меня свой жар,
Тебе ж твой Геррик
Стихи отправит в дар
На дальний берег.

Украшу твой алтарь
И петь я стану,
Как встарь библейский царь,
Тебе осанну.

ПАМЯТИ МИСТЕРА БЕНА ДЖОНСОНА

Бен Джонсон мертв, и все забыли стыд:
Комедия протухла и смердит,
Трагедия отбросила котурны,
Иссяк театра дух, живой и бурный,
Осиротела сцена. Всё не так:
Ужимки, позы, каждый жест и шаг,
Ни чувства в репликах, ни нотки свежей -
Один мышиный писк да рев медвежий.
Давно уж ярости священный пыл
Сердец оледеневших не живил,
И стен не сотрясали театральных
Ни грозный гул, ни гром оваций шквальных.
На смену мастерству и мастерам
Грядет невежества безмерный срам
И пир глупцов, чьей кликою презренной
Ошикан был «Алхимик» несравненный.
Но пусть их, Бен! Что взять с таких времен,
Когда рассудок в спячку погружен?
И спать ему во тьме до дня благого,
Когда с тобой он возродится снова.

ПОЭТ СЕТУЕТ НА ДУРНЫЕ ВРЕМЕНА

Я скучен сам себе, я мертв почти
Для милых дев (примерно десяти),
К музыке глух, и всякое явленье
Тоску мне навевает и томленье.
Страна больна, и банда лекарей
Ловчится в гроб ее свести скорей.
О, если б Карл, как прежде, правил нами,
Покончивши с дурными временами,
И воцарился всюду век златой,
Марии осиянный добротой, -
Я б кудри умастил росою Тира,
Венком из роз украсился для пира
И в пляс пошел, тряхнувши стариной,
Сшибая звезды головой хмельной!

МОЕ ХОЗЯЙСТВО

Часов
Нет у меня, но есть петух:
Готов
Всю ночь он услаждать мой слух.
Есть Прю:
Мой скромный дом она ведет,
В ней зрю
Я экономии оплот.
С утра
Наседка квохчет под крыльцом:
Пора
Меня порадовать яйцом.
Гусак -
Мой сторож: чуть войдет во двор
Чужак -
Шипит, бежит во весь опор.
К нам в дом
Был взят ягненок-сирота,
И в нем
Мы лишнего не видим рта.
Мой кот
Игрив, но чаще деловит,
Живот
Мышами тучными набит.
Засим,
При мне мой Трейси[3], верный друг,
И с ним
Делю я сельский свой досуг.
Мне есть
Чем утешать себя в глуши:
И здесь
Найдутся крохи для души.

МАЛЕНЬКИЕ ТЕРЦИНЫ НА ПОДНОШЕНИЕ ПОЭТОМ ДАМЕ ГОРШОЧКА С ДОМАШНИМ ВАРЕНЬЕМ

Мала святыня - и ларец по ней,
Мал саженец - подпорка не длинней,
Мал кубок мой - и не нальешь полней.

Лес невелик - мала в нем и сторожка,
Стручок-малютка впору для горошка,
Мал мой кувшин, и масла в нем немножко.

Дров нужно меньше, коли печь тесна,
Младенцу зыбка малая нужна,
Мал мой амбар, и мало в нем зерна.

Мала кладовка - и запас в ней скуден,
Мал городок - и торг немноголюден,
Мал мой приход, и труд не слишком труден.

Подходит лодочка для ручейка,
Для рыбки удочка не велика,
Мал голос мой, и песня коротка.

Мал ротик - по нему и угощенье;
Примите же, мадам, сие творенье:
Горшочек мой, а в нем - чуть-чуть варенья.

НА ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОЭТА В ЛОНДОН

Покинув запад, сумрачный и сонный,
На звонкий зов зари новорожденной
Спешу, лечу, от спячки пробужден,
В тот чудный край, где сам я был рожден.
И вот земли твоей благословенной
Касаюсь вновь стопою дерзновенной,
Счастливый город, где навек простер
Дух изобилья щедрый свой шатер.
О племена! О языки, о нравы!
На всякий вкус плоды, труды, забавы!
Свободных римлян пестрая семья,
Твой сын, твой гражданин отныне я.
О Лондон, ты мой дом! С тобой в разлуке,
В глушь сосланный, томился я от скуки,
Но вот я здесь, помилован судьбой,
И вновь по праву ты владеешь мной.
Я не вернусь на запад. До могилы
Я твой: когда во мне иссякнут силы,
Среди своих диковинных вещей
Сыщи местечко для моих мощей.

КАПЛЯ ЯНТАРЯ

Вот мошка: в янтаре она,
Нетленная, погребена.
И у египетской царицы
Богаче не было гробницы.

ЗАКЛЯТИЕ

Освященную горбушку
Сунь дитяти под подушку,
Чтобы ведьмы в час ночной
Пролетали стороной.

КАК ПОЙМАТЬ ВЕДЬМУ

Чтоб ведьму изловить в ночи -
У порченого взять мочи,
Смешать с мукой, испечь лепешку,
Придвинуть к самому окошку,
И в полночь явится за ней
Чертовка. Средства нет верней!

КАНУН СРЕТЕНИЯ ГОСПОДНЯ

Прощайте, лавр, и розмарин,
И гибкая омела!
Вас в Рождество мы всюду зрим,
Но время пролетело,

И вот самшит мы вносим в дом:
Пусть зеленеет ярко
До пляски солнца за окном -
Пасхального подарка[4].

Когда ж состарится самшит
К святому Воскресенью,
Ему на смену поспешит
Кудрявый тис весенний.

Затем березовых ветвей,
Цветов черед настанет:
На Троицу, когда с полей
Уже теплом потянет.

А там - охапки тростника,
Душистых трав из сада
И ветки юного дубка:
От них в дому прохлада…

Так время свой вершит круговорот:
Одно умрет - другое расцветет.

ПОЧЕТНЫЙ СТОЛП

Труды свои окончив днесь,
Почетный столп воздвиг я здесь:
Прочней иных колонн
И бронзы полновесной,
Волшбой словесной
Крепится он;
Падут цари,
И алтари
Под свод небесный
Уйдут, как дым,
Лишь он неколебим
Пред натиском любым,
И основанье держат прочно
Слова, расставленные точно.

Дописан том и перевернут лист.
В стихах я грешен был, пред Богом чист.

ИЗ КНИГИ «БЛАГОЧЕСТИВЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ»

МОЛИТВА ОБ ОТПУЩЕНИИ ГРЕХОВ

За юные мои грехи,
За некрещеные стихи,
За каждый оборот расхожий,
В котором глас не слышен Божий,
Прости меня, и стих любой,
Что не подсказан мне Тобой,
Сотри без лишних проволочек.
А сыщется средь сотен строчек
Тебя достойная строка -
И я прославлен на века.

К МОЕЙ СОВЕСТИ

Зачем, скажи мне, ты всегда
Как строгий секретарь суда
Грехи мои заносишь в дело?
Хоть раз бы мимо поглядела!
Уж я туману б напустил
И так пилюлю подсластил,
Что небольшое прегрешенье
Сошло бы мне за украшенье.
Бывает, что и мудреца
Звон злата обратит в слепца;
И если б ты, прельстившись платой,
Перо и свиток свой проклятый
Хотя бы на ночь убрала,
Чтоб я блудил, а ты спала…
Но не бывать такому чуду,
Уж лучше я грешить забуду,
Чтоб не страшиться никогда
Тебя и твоего Суда.

МОЙ СИМВОЛ ВЕРЫ

Я верю в то, что смерть настанет
И плоть моя землею станет,
Когда же снова оживу,
Христа увижу наяву.
Я верю в Суд, где будет взвешен
Малейший вздох - и все, кто грешен,
Оттуда повлекутся в ад,
Где им мученья предстоят,
А прочих призовет Всевышний,
И буду я средь них не лишний,
Хотя откроет мне врата
Лишь милосердие Христа.
Я верю в Троицу Святую,
Я верю в истину простую:
Христос есть высшее из благ,
Нам посланных. И это так.

БЕЛЫЙ ОСТРОВ, ИЛИ КРАЙ БЛАЖЕННЫХ

Здесь, в юдоли снов и грез,
Где текут потоки слез,
Страшен нам зловещих гроз
Гул невнятный,

Но когда наш краткий век
Истечет, как вешний снег,
Нас иной притянет брег,
Благодатный.

Остров света, дивный край,
Где сияет вечный май,
Душам искренним подай
Утешенье,

Чтоб о прошлом не скорбеть,
Ни пред сущим не робеть,
Чтоб не ведали мы впредь
Устрашенья.

Там ни снов, ни забытья,
Там от вольного житья
Не устанем вы и я
В жизни вечной,

Преисполнившись одной
Чистой радостью хмельной,
Непостижной, неземной,
Бесконечной.



[1] © Марина Бородицкая. Перевод, 2007

[2] К Ла-Рошели; пытаясь завоевать популярность, Бэкингем принялся помогать французским гугенотам.

[3]Мой спаниель. (Прим. авт.)

[4]Народное поверье: в день Пасхи в небе танцует солнце. (Прим. перев.)
«Иностранная литература» 2007, №2
Литературное наследие

@темы: интересная информация