Смысл этой зарисовки - определить для себя, что делали брат с сестрой Зефирисы до того, как попасть в Мир Снов.
Теперь ясно, кто научил Тэдди бродить по Миру Снов.
И почему его сестра оказалась там же.
Может быть, эта зарисовка в основной текст не войдёт, но, тем не менее, она объясняет один из последующих конфликтов между героями. СПОЙЛЕР Тэдди мог прощать сестре побои и прочий абьюз. Но когда выяснится, что Пенни спланировала убийство Мэй... участвовала в нем вместе с отцом... а в итоге Пен выкрутилась, подставив и отправив на виселицу невиновного парня... В общем, тэддин ресурс братского доверия будет исчерпан раз навсегда.
Момент, когда Тэдди высказывает желание стать привидением, возник случайно. Но понравился.Тэдди пришел в Мир Снов, потому что ему было одиноко.
О матери у мальчика осталось два воспоминания.
Первое: мать любила мертвых больше, чем живых.
Первый её ребенок, Пенни, выжила и оказалась крепким, сильным, не по годам разумным созданием, поэтому
читать дальшемать не обращала на девочку особенного внимания. А вот за четверых своих умерших малюток молилась каждый день, и часто приносила последнего, Тэдди, с собой на кладбище, чтобы он «повидался со старшими братиками и сестричками». Их всех для удобства хоронили в одной могиле, подкладывая один маленький гробик к другому; предполагалось, что через пару лет и Тэдди положат там же.
Второе: мать видела ангелов.
У Тэдди так не получалось. Тэд мог играть, будто видит на потолке крылатых детей в белых ночных рубашках. Но в его душе вместе с восторженным Тэдди-мечтателем жил Тэдди-скептик, который видел на потолке трещины, пятна сырости и одинокого паучка.
О райских садах мать рассказывала не страшно, утешительно; всей душой стремилась туда, надеясь так и войти в рай со своим обожаемым крошкой-Тэдди на руках.
Однако – не сбылось.
Во время мучительной ссоры с мужем Айрин – или, по-домашнему, Ирена – заявила, что умирает «из одной только ненависти к тебе, мучитель, червь кольчатый, дьявол». Муж ей не поверил, однако доктора позвал – заодно и спросить у старика поделикатнее, не сошла ли, по его мнению, миссис Зефирис с ума. Доктор сказал, что о женском душевном здоровье судить не берется, ибо в наше время истерики в моде, но – миссис Зефирис истощена, испытывает отвращение к еде, а ей нужно хорошо питаться, двигаться, ей нужны воздух и свет, её следует отвезти к морю. Муж не отвез, а отправил жену в Брайтон; оттуда Ирена и привезла туберкулез.
Пока мать боролась с чахоткой, вернее, сама помогала чахотке сводить её в могилу, Тэд целый год жил у няни Хенлон. Отец разлучил его с матерью. У няни было спокойно – ни могилок, ни истерик, ни ангелов. Сестра навещала его дважды в неделю, отец – никогда. Тэдди спокойно играл в няниной «большой комнате» целыми днями – в основном рисовал, если каракули трех-четырехлетнего малыша можно назвать рисунками. Но едва увидев сестру, Тэдди орал, цеплялся за сестрины руки и просился к маме. Пенни отвечала: «Мама болеет. Ты сейчас там лишний». Сестра не хотела пугать брата, поэтому не рассказывала, насколько серьезно мать больна. Из-за уклончивых ответов сестры Тэдди решил, что он перед матерью провинился – в чем-то сложном, неочевидном, таком, что не принято называть вслух. Тэдди умолял сестру передать маме, что впредь будет хорошим, всегда-всегда.
Наконец, отцу и Пенни пришла пора облачиться в траур.
И траур пришелся обоим к лицу.
Тэдди такими их и запомнил на всю жизнь, когда они пришли за ним.
Сразу после похорон.
Позже, наблюдая изменения в чертах отца и сестры, он сравнивал их с тем самым воспоминанием детства.
Смуглый господин средних лет – тяжеловесная грация сытого тигра, черные глаза с поволокой, а рот капризный, странный для такого сильного мужчины рот, который в будущем вызовет у Тэдди совершенно книжную ассоциацию: Каракалла.
За широкой спиной отца – девочка в трауре, угловатая, но без подростковой неуклюжести: гибкая, точно рапира. Темно-карие глаза. Точеные ноздри. Темная коса пригревшейся змеей лежит на черной сарже траурного платья.
С этими двумя Тэдди навсегда покинул няню Хенлон.
И вернулся в почти забытый дом, по названию – родной, по сути – чуждый.
В комнате Пенни, где поселили и Тэда, дети спали читать дальшевдвоем на широкой кровати. По комнате гуляли сквозняки, в углах скреблись и попискивали мыши.
Бывшая комната матери, откуда вынесли все её вещи, оставалась пустой, а комнаты живых казались тесными из-за бестолково расставленных сундуков и коробов, шелковых ширм, полок с безделушками. Но если задаться вопросом, кому всё это принадлежит, кто всё это купил, ответа не найдется. Отец время от времени пинал громоздкую мебель, но не собирался ничего менять. Мать жаловалась, что вещи угнетают и душат ее, но тоже не хотела ничего менять – до самой смерти. Пенни почтительно стирала пыль с каждой вещи, но не она их выбирала. Так кто же их выбрал?
Тэдди, с его-то складом ума, тут же пришло в голову, будто именно вещи изначально были хозяевами дома, и вещи решили завести себе людей, а не наоборот.
Сперва за домом присматривала миссис Гроувз, но потом уволилась. Не ужилась с Пенни. Научившись у миссис Гроувз вести хозяйство и превзойдя наставницу, Пенни решила, что двум хозяйкам на одной кухне не место.
Несмотря на юные годы, девочка давно вникала в хозяйственные дела, легко вычисляла в уме самые разные расходы и даже проценты, была чудовищно честна (никогда не брала из отцовской кассы даже мелочь на новую ленту), а ещё вполне могла измором выжить из дома взрослую женщину – взрослая-то взрослая, но не железная; железной Пенни считала себя.
Выше Пенни в доме стоял только отец. Отец был её идолом, богом, она зорко следила, чтобы в его отсутствие строго исполнялись любые его распоряжения, и не плакала, если он позволял себе её ударить. Наоборот, она гордилась – точно солдат, которого «любя поучил по уху» именитый генерал.
При этом ни один взрослый, кроме отца, не мог добиться от Пенни ни повиновения, ни простого уважения. Девочка смотрела не только на слуг, но и на соседей и гостей, как на людей второго сорта. Разумеется, те, кого уважал отец, были неприкосновенны – на них распространялось его величие. Всем прочим Пенни приклеила прозвища, которые отражали их душевные слабости или телесные изъяны, и за спиной называла кого – «Хлюпалка», за слезливость, кого – «мистер Тухлер», за странный запах.
Милый седенький доктор, наблюдавший Пен с младенчества, получил кличку «Дед Бябябя» за легкое заикание, поскольку однажды смешно споткнулся на слове «обязанности». Девочка не задумывалась о том, что старик всегда был добр к ней. Она не радовалась, когда он приносил ей конфеты. Не потянулась к нему, когда он погладил ее по голове после смерти матери. Девочка видела в докторе смешного старикашку, который всю её жизнь заискивал перед ней – непонятно, почему. Может, потому, что она – дочь своего отца?
До появления Тэда детство Пенни делилось на четыре одинаковых этапа: у матери рождался ещё один ребенок, требовал заботы, болел и умирал. Пенни думала, что так и полагается, и ей было сложно привыкнуть к Тэдди, который родился и потребовал заботы, но почему-то в свой черёд не умер. Она не знала, что с ним делать. Честно пыталась его полюбить, хотя очень скоро обнаружила. что любить его не за что - весь в мать. По крайней мере, она пыталась ему сочувствовать. Заботилась о нем. Кормила его. Учила его молиться перед сном.
Впрочем, Пенни была монотеисткой. В сердце своём она признавала лишь одного бога.
В первый же вечер Пенни объяснила младшему братику:
«Не вздумай кричать и плакать, если ушибешься. Отец не выносит криков».
«А смеяться можно?»
«Срок траура ещё не прошёл».
Срок траура, однако, существовал только для детей и слуг. Отец, в собственном доме единовластный хозяин, мог делать что угодно, и никто не посмел бы его упрекнуть за непоследовательность. Дела он вел без перерыва на траур; через десять дней после похорон позволил себе участвовать в застолье с дальней роднёй. Впрочем, застолье это было тоже не столько родственным, сколько деловым. Мать покойной жены, будучи вдовой не бедной и в своем роде влиятельной, договорилась с бывшим зятем и дальше вести дела вместе, и посетовала, что у неё нет больше незамужних дочерей, дабы скрепить союз двух семей ещё одной свадьбой – вот разве что Пенни годится в жены её сыну. «Пенелопа, может, и годится, да не твоему повесе – уж прости, госпожа Экатерини, за такие прямые слова. Вот ты вдова, сама бы и пошла за меня». «А, не смейся, зятёк, мне за тебя идти невозможно – грех. Бери племянницу, она сиротка, воспитана в строгости, не то что нынешние». «Помню твою сиротку – ровесница моей Пенни». «Пенни – пятнадцать, нашей Мэй – девятнадцатый год, какая же она ровесница? Ты её подкорми, чтоб на женщину стала похожа. Пусть она тебе родит двоих-троих. Главное, Мэй живучая, не то что бедняжка Ирена. Ту я забаловала, она и вздумала болеть. От недовольства. А Мэй ест, что дадут, одевается, во что скажут, делает, что велят, потому и здорова». «Лишь бы это сокровище в новом доме не начало баловать». «Поставишь себя с нею хозяином, не дашь слабину – и не начнет. Хочешь на неё поглядеть?» «Нет. Я её помню. А что ты даёшь за ней?» Торговались неспешно, обстоятельно, больше часа; наконец ударили по рукам и стали обсуждать брачный договор. Вскоре Мэй засадили за шитьё приданого.
Свадьбу сыграли скромную, из-за недавнего траура; обошлись без греческого традиционного танца невесты и бросания платка в толпу неженатых парней. Среди гостей на свадьбе – по сути четырёх эмигрантских семей вкупе с дальней роднёй – оказалось всего трое молодых людей, которых уж никак невозможно было обойти приглашением; юноши в присутствии своих отцов и матерей так сильно стеснялись, что не смели и глаз поднять на Мэй, и платка всё равно никто бы не ловил. Подружкой невесты выбрали чью-то юную родственницу, которую Мэй едва знала. Своих друзей и подруг у неё не было.
Мужа она боялась со дня свадьбы, вернее, с ночи; увидев наутро её заплаканное, застывшее личико, он понял, что жена так и не спала всю ночь, и сам почувствовал, что приучать её к новой жизни следует осторожно и постепенно.
Для начала он поручил Пенни показать Мэй, как делаются дела в этом доме. Пенни поняла поручение по-своему: будто отец на время одалживает ей Мэй. Девочка тут же принялась руководить молодой мачехой, водила её по дому и с энтузиазмом рассказывала ей, как они теперь будут жить здесь вчетвером и что станут делать, вплоть до старости.
Если Мэй и чувствовала, что ребёнок мужа не должен ею командовать, то не представляла себе, как это можно остановить.
Женская дружба и женская вражда были для неё точно книга, полная иероглифов; возможно, Мэй держала её вверх ногами. Когда говорили другие женщины, Мэй молчала. Иногда они говорили о ней в её присутствии, точно она стол или стул. Отпускали замечания. Её никто не учил сражаться на этом поле – ей запретили сражаться на каком бы то ни было поле.
Само собой, стать хозяйкой в доме она не могла: Пенни заявила, что ни один торговец в округе не упустит возможности обвесить или обсчитать такую добрую и наивную молодую особу. Деньги на хозяйство так и остались в руках Пен, ключи от комнат и кладовых – тоже.
Мэй следовало радоваться, что она попала в хорошую семью, где сможет целыми днями сидеть на диване и вязать детское приданое – на будущее, словом, как в масле сыр кататься, и даже сахару в кофе класть без счёта, не то что в других домах, где лишним куском попрекают.
Пенни узнала, что у Мэй нет подруг, прониклась жалостью к этой хорошенькой и кроткой куколке, порывисто обняла её, подарила ей свой шерстяной платок, всего два раза надетый, и решительно объявила себя её первой и единственной подругой.
А Мэй почувствовала куда большую симпатию к тихоне-Тэдди.
– У тебя волосы красивые, – безыскусно заявил Тэд, когда, наконец, решился с нею заговорить. – Как яичная лапша.
– А у тебя красивое имя, – нашлась Мэй. – Теодор – «дар божий».
– А тебя зовут Мэй, как май?
– Именно так. По-гречески – Майя. Хэро поли!
– Хэро что?
– Я сказала «приятно познакомиться». Извини. – Мэй всегда чувствовала неловкость, если что-то делала лучше других. – Хочешь, я тебя поучу языку?
– Хочу. Только я не очень умный. Можно, я тебе тоже скажу «хэро поли»?
– Можно. Я буду рада.
– А ты не бросаешь камнями в кошек?
– Я люблю кошек.
– Хорошо, – ответил Тэдди с видом человека, который составил мнение о Мэй, а точнее – попросту, без условий и требований, впустил её в свою душу.
Мэй сказала:
– Я слышала, святой Теодор помогает находить потерянные вещи. Если его попросить.
– Он уже умер?
– Да, в третьем веке.
– Значит, он – привидение.
– Не думаю. Вряд ли можно стать сразу и святым, и привидением. Надо выбрать что-то одно.
– Тогда я хочу быть привидением, – решил Тэдди. – Раз святой Теодор уже есть.
Пенни запоздало поняла, что Мэй отжала у неё авторитет старшей сестры. Тэд безропотно ел суп, если Мэй ела, и чистил зубы без капризов, потому что Мэй подавала ему пример.
Тэд был в восторге от каждой придумки Мэй, от её песен, от её картавости, от её волос цвета лесного ореха – каждый волос точно тугая пружинка, а все вместе – смешное упругое облако.
Мэй пела маленькому Тэдди песни и рассказывала сказки.
Мэй читала и сказки, и дамские романы, которые – все равно что сказки; её душа только тем и была жива. Всё прочитанное она пересказывала Тэдди, стыдливо опуская страстные поцелуи (у Тэдди осталось впечатление, будто персонажи просто дружили) и как можно быстрее проскакивая сцены кровавых убийств. Рассказы о привидениях и вампирах, повести о разлученных близнецах и отравленных графинях были Тэдди не по возрасту, но он любил их, отнюдь не всё понимая.
Наконец, Мэй открыла ему самую большую свою тайну – о Мире Снов. В детстве ей было так одиноко, что она научилась во сне уходить в другое место. Только не часто – ведь там, хоть и красиво, всё-таки очень опасно.
С Мэй Тэдди провел почти три счастливых года – целую жизнь.
Всё закончилось в одночасье; сперва Мэй исчезла, и о ней было запрещено говорить, потом подробности всё-таки просочились и в детскую.
Оказывается, Мэй была дурной женщиной. Она предала их семью, ела их хлеб и втайне потешалась над их доверием, пила отвары, чтобы не зачать, и прелюбодействовала. Тэдди не знал, что это значит. Пенни сквозь зубы выдавила: у Мэй, у этой змеи-притворщицы, оказывается, был любовник. Он поссорился с ней, соседка это слышала. И убил её. А на суде врал, будто спорил с Мэй только потому, что любил, а она не решалась бежать с ним. Бежать! Мужняя жена! Её мертвое тело нашли у него в доме, в сундуке; на его трости были следы крови. Он кричал, что не убивал. Что не поднял бы руку на любимое существо. Что убийство совершил не иначе как сам сатана, ибо ни один мужчина, будь он последний разбойник и каторжник, не решился бы забить насмерть Мэй Зефирис, такую тихую, такую чистую. Да уж, чиста, нечего сказать… На самом деле он не помнил, как убивал, потому что в ту ночь был сильно пьян. Он был дурной человек, не единожды судимый за драки и дебоши; многие показали, что кулаки и та самая трость были его излюбленными доводами в спорах. Его повесили. Так кончают пьяницы, клятвопреступники и прелюбодеи. А с ними и лживые развратницы. Эти двое друг друга стоили, так и отправились в ад – наверняка в соседние котлы.
«Это неправда», заявил Тэд. «Я лучше знаю. Мэй не умерла. Мэй превратилась в бабочку и улетела на свободу».
Он остался один.
Отец и Пенни тоже остались одни.
Пенни, освободившись от соперничества с Мэй, полюбила брата мучительной любовью – мучительной для обоих, полной жалости и горькой неловкой нежности, робких попыток «всё наладить» и взрывов гнева. Тэдди старался помогать по дому, но либо работал недостаточно, либо делал не совсем то, что велено, а иногда и вовсе умудрялся спалить кухонную тряпку или раскалить докрасна чайник. Пенни к вечеру уставала, но жертвовала получасом сна, читая братику вслух. Книжонка «Дети в саду господнем», слащавая и слезливая, была девочке противна. Она читала ради Тэдди, не подозревая, с каким трудом ребенок терпит эту чушь. А потом взбивала Тэду подушку, не зная, что он любит спать на плоской. Наутро Пенни готовила лепешки с дзадзики: она решила, что нормальный греческий мальчик должен их любить. Тэд благоразумно умалчивал, что мечтает об английском завтраке: яичнице, гренках и жареном беконе. И Тэд, и Пенни хотели мира в доме. Но получалось не всегда. Провинившись, Тэдди убегал и прятался под кроватью в пустой – бывшей маминой – комнате. «Вылезай, гадёныш, хуже будет!» Тэд знал, что будет хуже, потому и не вылезал. В конце концов сестра вычислила его убежище, выволокла его оттуда за ногу и показала, почём фунт лиха. С тех пор Тэд запирался в туалете. Самое удобное укрытие, сиди хоть до вечера.
Если бы Пенни верила в сглаз, она бы подумала, что кто-то сглазил их маленькую семью. Может быть, она решила бы, что их сглазила Мэй.
Отец делал вид, будто Мэй никогда не существовало. Он преждевременно дряхлел, его дочь взрослела. Её походка становилась такой же тигриной, как у отца в молодости. Он уже не говорил о женитьбе, она ещё не думала о замужестве. Он больше не доверял женщинам. Она же высмеивала соседских парней, которым «мамочки до сих пор сопли вытирают». Пенни клялась, что в будущем выйдет замуж только за необыкновенного мужчину, пусть опасного, пусть жестокого, но такого, который в целом свете ничего не боится. Тэдди про себя задавался вопросом, боится ли этот воображаемый жених, например, совать руку в мясорубку. И если нет, то остались ли у него хоть какие-то конечности.
Пенни пришла в Мир Снов, чтобы спасти брата.
Когда Тэдди в первый раз попал в Мир Снов после смерти Мэй, его чуть не съело чудовище.
Пенни разбудила вопящего братика, а он судорожно вцепился в ее руку: «Не бросай меня, не бросай, не давай мне спать, оно ТАМ ждёт… Только засну, оно меня убьёт»…
Пен велела ему ложиться и не глупить.
Но ребенок снова и снова рассказывал про удивительную долину и сияющие снежные горы вдали, про лес – и про чудовище. И про то, что ему теперь нельзя спать – «всю-всю жизнь».
В конце концов Пенни начала ему верить.
Она сказала: «Возьми меня за руку и отведи туда».
Ей и на секунду не пришло в голову, что она, безоружная, не справится с чудовищем. Или что ее, без навыков сноходчества и без якоря, может случайно забросить в какую-то другую часть Мира Снов. Или что она окажется в числе невосприимчивых людей, совершенно неспособных туда попасть. Еще не получив боевое прозвище Железная, она была Железной Пенни.
Не допускала мысль о поражении.
Зато другая мысль, которая пришла ей в голову, была настолько безумна, что оказалась вполне здравой.
Она перенеслась не на поляну перед чудовищем, нет. И не в лесок позади него, чтобы атаковать его с тыла. Она предпочла оказаться прямо на морде чудовища.
Обеими руками выдавила монстру глаза и втиснула склизкие от крови руки так глубоко в глазницы, как только смогла.
Ее спасло то, что она еще не научилась прыгать с большой высоты. Окажись Пенни на земле, чудовище, вероятно, затоптало бы ее. Пенни не могла спуститься, поэтому крепко держалась за морду чудовища, пока оно ревело и мотало головой.
Пенни даже не была ранена. Отделалась ушибами и ссадинами.
А потом у Тэдди появился новый сюжет для ночных кошмаров: Пен вручила мальчику влажный серо-красный студень.
«Смотри, кусок мозгов. Интересно, за тушу этой твари что-нибудь дадут?»..
@темы:
Мир Снов,
творчество мое