АПД: портрет двух поэтов))



Я уже давно задумал рассказ, написанный со стороны морфо об их быте и среде.
Но оказалось, там материала не на один рассказ, и я приказал себе остановиться.
Не хочу быть занудным.
И так текст огромнейший получился, по моим меркам.
В тексте присутствуют:
самоназвание морфо – "гьеллэйх джи", поэзия морфо, обнаженные юноши, загадочное убийство и герои, которые мне нравятся!))
Это законченная история, условно. На самом деле герои ещё появятся как второстепенные персонажи в других историях о Мире Снов.

Драгоценность, скрытая в тени

– Четвертый рэй'ярти Горькой Чаши господин Кэйхал Азьяртэн!
– Впусти.
Рэй'яр выбил пепел из трубки с длинным мундштуком в пасть почерневшей от времени серебряной рыбы-пепельницы.
Серебро и чернь, подумал с усмешкой рэй'яр. Сколько ни вели чистить серебро, чернь есть и будет.
– Мой господин и отец...
Русоволосый юноша смотрел, как подобает, в пол, не смея поднять глаза на владетеля Горькой Чаши.
– Тебе уже лучше?читать дальше
– Намного лучше. Рана была совсем лёгкая, отец. Я готов вернуться к...
–Похвальное рвение, Кэйхал. Однако я тебе этого не советую. Не заставляй моих чиновников чувствовать себя неловко. Они уже занялись этим делом. А ты отдохни.
– Ваши слова следует считать приказом, господин?
– А ты как думаешь?
Кэйхал Азьяртэн не изменился в лице, только губы дрогнули.
Хотел, видно, закусить губу и еле сдержался.
Вечно у него губы искусаны, подумал рэй'яр. Мальчишка.
Его напускное самообладание может обмануть других, но не отца.
Вассала нужно воспринимать как вассала, какие бы узы крови или дружбы ни связывали правителя и слугу.
Но рэй'яр иногда хотел приподнять голову Кэйхала за подбородок.
Просто вспомнить, что глаза у сына такие же зелёные, как у покойной Талис.
Впрочем, если рэй'яр возьмёт Кэйхала за подбородок и заглянет в глаза, тот, скорее всего, испугается.
И ещё долго будет гадать, что бы это значило.
Так они воспитаны сызмальства. Его дети. Любят или нет, уважают или нет, одному Солнцу ведомо. Но боятся – это да.
...

Фьеррэ Ксантар прикрыл глаза. Потер запястье.
А ведь всего только два часа поработал, и до полудня целый час.
Обленился совсем. То в сон клонит, то гулять хочется, то глаза болят.
Глаза и рука – вот что устает от возни с документами, хотя иногда устают и ум, и сердце. Проверять документы и исправлять в них ошибки и неточности – неподходящая работа для поэта.
Но Фьеррэ хотел, чтобы его взяли в Архивы.
Хотел, наконец, ощутить твердую почву под ногами.
Сейчас ему давали излишки работы, с которой не справлялись служащие Архивов. Благодаря своему красивому почерку и чутью на ошибки Фьеррэ пока удавалось сводить концы с концами. Он не брезговал никакой честной работой, если удавалось ее найти.
«Выйду во двор, посмотрю вдаль, глаза отдохнут»…
Однако даль занавесила простыня: соседка только что повесила сушиться белье.
Она расправляла на веревке детский пододеяльник, а дочка, Шиэ, крутилась у ее ног и считала, что помогает. Фьеррэ с соседкой обменялись приветствиями. Госпожа Аснай месяц назад в порыве откровенности призналась Фьеррэ, что свою первую кладку яиц продала, и что сейчас она бы так не поступила. «До кровавых мозолей работать буду, а Шиэ не продам. Если б я тогда знала, что с ними в рабстве делают, я бы и первую кладку оставила»... Нынешний спутник госпожи Аснай приходил каждый день, по хозяйству помогал, и его дочка Тойя, примерно тех же лет, часами играла во дворе с Шиэ, так что жизнь у соседей складывалась неплохо. Аснай подумывала о том, чтобы зажить одним домом. Или нет?.. Ходила к гадателям, советовалась с соседями и смутно надеялась, что правильное решение само упадет ей на голову.
Аснай была болтушка. Фьеррэ пришлось обсудить с нею и недавние лесные пожары, и восстание народа дьеррт, варваров-древолазов, и покушение на четвертого рэй’ярти Кэйхала Азьяртэна…
– Дьеррт его не до смерти убили, принца-то, – закончила Аснай. – Ну, не совсем до смерти.
– Значит, только ранили.
– Ну, он встает и ходит, но с этими варварами и их жуткими ядами никогда не знаешь… Как думаете, войны не будет? – спросила Аснай.
– Войны с кем?
– С людьми.
– Госпожа Аснай, мы воюем с людьми с тех пор, как себя помним.
– Я говорю про Горькую Чашу.
– Понимаю. Наш рэй'яр, пока может, держится в стороне от всего этого.
Аснай вздохнула.
Всем было очевидно, что прямой наследник рэй'яра, первый рэй'ярти Горькой Чаши Хэльгьят Фэлльяртэн, спит и видит, как бы ввязаться в войну хоть с людьми, хоть с гьеллэйх джи.
Прославить свое имя.
Хэльгьят Завоеватель, чем не прозвище...
Пока что за глаза его зовут Хэльгьят Изгнанник.
Несколько лет назад он совершил какую-то низость, никто не знает толком – то ли убил и поглотил ребенка, да не раба, а свободного, то ли надругался над ребенком и хвастался этим.
Одно известно точно: отец отправил его в ссылку на три года.
Без свиты, без денег, с тощим заплечным мешком: пусть выживает, как знает.
Вернулся Хэльгьят совершенно таким же, только не беспечным, а отчаянным. Будто осознал на чужбине, что смерть есть, что сам он умрет неизбежно, и решил: пока жив, поживу так, чтоб мир затрещал по швам, и кем бы меня там ни называли, а в историю войду, с боем в нее проломлюсь. Обрету бессмертие.
Красавец он был, Хэльгьят, любитель пирушек за чужой счет и неожиданных визитов после полуночи к онемевшим от ужаса подданным. Он это называл "общаться с народом". Везде ходил с огромным двуручным мечом за плечами и сворой преданных юнцов, готовых за него убивать, насиловать, жечь, ну и умереть, если понадобится.
Если он придет к власти, подумал Фьеррэ, Горькую Чашу ждёт эпоха перемен. Интересные времена ее ждут. То ли войдёт она в историю, Горькая Чаша, то ли станет историей...
– Да защитят нас предки, госпожа Аснай.
– На них вся надежда. О, Солнце… Слышите? Похоронная процессия идет. Нельзя на нее смотреть…
Фьеррэ поклонился соседке, помахал маленькой Шиэ и вернулся в дом.
Сам он не верил в то, что чужая похоронная процессия приносит несчастье.
Не забыл времена, когда только прибыл в Горькую Чашу и без знакомств и взяток нашел лишь место младшего помощника распорядителя погребальных церемоний. В свободное время читал – благо, в здешней библиотеке взять книгу стоило всего медяк в сутки, а читал Фьеррэ очень быстро.
Библиотекарь увидел, как он делает для себя выписки из книг, и заговорил с ним, заметив, сколь похвально, что молодой господин выработал классически-прекрасный почерк и вникает в самые сложные книги.
Пошутили, посмеялись и разошлись, а спустя две недели библиотекарь подкинул Фьеррэ первый заказ – переписать редкую и совершенно истрепанную книгу. Задание было сложное, поскольку в некоторых местах знаки оказались размыты водой, и только тот, кто хорошо знал контекст, мог понять, что там написано. Фьеррэ знал контекст хорошо.
Библиотека относилась к Архивам, и великодушный библиотекарь расхваливал Фьеррэ другим служащим Архивов, чтобы и они, в случае надобности, обращались к нему. Фьеррэ смог, наконец, распрощаться с похоронной командой. Библиотекаря он отблагодарил продуманным подарком и с тех пор нередко пил с ним вместе чай, радуясь втайне, что у библиотекаря есть семья – спутник и спутница – и, скорее всего, Фьеррэ он помогает безо всякой задней мысли.
Даже в самые трудные времена Фьеррэ радовался и тому, что в Горькой Чаше можно невозбранно тратить бумагу на стихи.
А теперь на них можно было потратить еще и время – выделить вечер, сходить в одно из тех мест, где собираются музыканты и поэты, послушать их, почитать что-то самому.
Или спеть – Фьеррэ еще с детства неплохо играл на нескольких музыкальных инструментах.
Поэты перебрасывались едкими насмешками, любили выпить, много спорили, ссорились из-за ерунды, то и дело от их маленького сообщества откалывалась еще меньшая группа и громко объявляла о своей независимости. Фьеррэ так и не стал для них своим – для этого следовало бы крутить с ними романы, лучше с двумя-тремя одновременно – и все же его считали интересным собеседником.
Благодаря собраниям поэтов Фьеррэ неожиданно нашел друга.
Вот как это случилось.
Однажды Фьеррэ вместе с другими поэтами сидел в доме возлияний, всего собралось одиннадцать душ, знакомых и незнакомых.
Пили вино, читали стихи, пели песни.
За соседним столом шумели сторонники принца Хэльгьята Фэлльяртэна – пара вооруженных юнцов в довольно странном состоянии духа. Они то кисли от смеха, то шептались, зарываясь лицами друг другу в волосы, то грубо толкали друг друга (двумя пальцами в лоб или раскрытой ладонью в лицо).
Вдруг старший из юных дворян выпучил глаза и принялся бешено колоть ножом пирог, лежащий перед ними на блюде. Крошки и ошмётки начинки полетели во все стороны. Старший завизжал: «Младших принцев – на бойню! Молодняк – на мясо! Один рэй’ярти – один закон! Так их, старина Хэль!». Его спутник хихикал, корчился на скамье и задыхался, рвал свой тугой шитый золотом воротник и даже слегка посинел.
Вассалы Пляшущего Хэля нарушали закон об оскорблении семьи рэй’яра, но никто из окружающих не осмеливался первым подать голос и позвать стражу.
Первый рэй'ярти Горькой Чаши вытащит своих молодцов из темницы, в чем бы их ни обвиняли. А если и не вытащит – на их место встанут новые бойцы, наверняка злее прежних.
У Фьеррэ раздувались ноздри, но он смотрел на друзей и видел, что никто из них не возмущается. Может, здесь так принято? Фьеррэ прибыл в Горькую Чашу недавно и до сих пор не ко всему привык.
Наконец, подошла очередь Фьеррэ читать свои стихи. «У меня не стихи, а песня»… Он настроил чужой тафаль и негромко запел балладу о короле и корабле: когда некий король приказал изменить русло реки, все корабли освоили новый маршрут, и только один корабль ходил как привык, разве что научился летать.
Старший из сторонников принца Хэльгьята Фэллъяртэна заорал: «Прекрати свое поганое мяуканье!» и метнул во Фьеррэ свою чашу с вином.
Фьеррэ перехватил чашу. И сказал, что если в такой вот утонченной форме дворяне Горькой Чаши привыкли бросать вызов на поединок, то вызов принят.
Оскорбитель ответил, мол, он все удовольствия этого мира делит со своим прекрасным спутником, а потому дерется только на «поединке звезды» или никак.
Прекрасного спутника же он поднял со скамьи за шкирку: "Вставай, малыш, тут самоубийца наклюнулся. Не забыл, откуда у тебя меч растет? Трезвей давай, сейчас будет весело". "Как в тот раз?" "Ага, совсем как в тот раз".
Присутствующие растерянно переглядывались: "поединок звезды" означал, что двое бросают вызов двоим, либо же трое – троим. Вызывать одинокого противника на поединок звезды нельзя.
Сторонник принца явно нарушал принятые в Горькой Чаше правила дуэли, но никто не хотел связываться с вассалом Пляшущего Хэля.
Кто из поэтов осмелится выйти на «поединок звезды», прикрывая спину Фьеррэ и рискуя жизнью?
По всему выходило, что Фьеррэ придется драться в одиночку против двоих тренированных бойцов.
Один знакомый Фьеррэ, Эвьят, совсем еще ребенок, поднялся из-за стола, бледный дозелена. Дома его ждали мать и сестры, наверняка он вспомнил о них. Но сказал:
«Господа, стыдно: Фьеррэ – наш товарищ. Если никто не идет за ним, я пойду».
«Хорошо сказано, молодой господин Эвьят», послышался негромкий голос за его спиной. «Но надеюсь, вы уступите свое право мне».
Оказалось, это говорит один из поэтов, неприметный русоволосый юноша, сидевший весь вечер в самом углу над единственной чашей вина и не проронивший ни слова. Никто не помнил, как его зовут и с кем он пришел. Никто не мог бы с уверенностью сказать, дворянин ли он и есть ли у него оружие.
Он допил одним глотком свое вино и выступил вперед. «Мне хотелось хорошей музыки, господа. Или убить кого-нибудь. А песню-то прервали».
«Вы кто такой?» спросил сторонник Фэллъяртэна.
«Меня зовут Каэри».
Поэты переглянулись. Ни один поэт в здравом уме не выбрал бы себе псевдоним «Каэри», поскольку в среде поэтов слово это откровенно ругательное. Его можно перевести как «сверкающая драгоценность», но нередко и как «фальшивая ценность». «Каэри» – дешевая позолота, резкий запах благовоний, бумажные цветы и стеклянные бриллианты. А для поэта – слезы и грезы, любовь и кровь, словом, откровенная пошлость. Назвать себя Каэри – нахальная издевка над поэтической средой Горькой Чаши, над ее утонченностью и гордой сдержанностью, над ее традиционными принципами «песчинки и туманной горы», а может, и над самой поэзией.
Даже для нынешней развращенной молодежи – чересчур дерзко.
Сторонник принца Хэльгьята Фэллъяртэна явно не был посвящен в такие тонкости, но и он поморщился. «Каэри – собачья кличка. Я с бобиками не дерусь». «Боитесь бешенства?» Каэри перетек чуть ближе к оппоненту. Казалось, он не ходит, а струится с легким шорохом, точно змея в траве. «Если бы вы первым не нарушили традицию, я бы проявил к вам уважение и представился. Но ах, какая жалость, свора Фэллъяртэна подзабыла, что способ поединка выбирает оскорбленная сторона». Вдруг он крепко схватил оппонента обеими руками за голову, словно хотел страстно поцеловать, прошептал ему что-то на ухо, отстранился, щелкнул его по алой сережке со знаком Фэллъяртэна и легко отпрыгнул, точно мяч от стены.
Оппонент побагровел: «Убью! Здесь, обоих, как собак!».
Его юный спутник тут же встал рядом.
Посетители дома возлияний расступились, окружая четырех участников ссоры живой стеной.
Фьеррэ обнажил меч, в руках Каэри словно сами собой возникли два узких клинка.
Поединок начался… и закончился.
Сторонник принца двигался так, словно глаза ему застилала пелена ярости. Когда Фьеррэ выбил у него меч, он издал вопль, от которого по всему дому возлияний зазвенела посуда. Но горевал он не о потере меча: его спутник пал мертвым от клинков Каэри.
Вассал Пляшущего Хэля принял боевую форму.
Голова достигла стропил, рот вывернулся наружу, из спины выдвинулись длинные суставчатые лапы с острыми лезвиями вместо насечек.
«Запрещено! Запрещено!» – кричали в толпе, но подойти боялись. «Кто-нибудь, позовите стражу!»
Фьеррэ попытался вывести чудовище из строя, но Каэри успел раньше: прыжок, точный удар короткого клинка, и нарушитель закона о боевой форме распростерся на полу, принимая в смерти свой настоящий облик.
Стража подоспела, как всегда, вовремя. На полу валялись два трупа, Каэри исчез, будто растворился в дыму курений, а Фьеррэ остался давать показания.
Посетители дома возлияний, напуганные чудовищем, в основном были на стороне Фьеррэ и подтверждали, что «парнишка все делал по закону». Насчет Каэри и поэты, и простые горожане были единодушны: «совсем сумасшедший». Один свидетель добавил: «С виду ни кожи ни рожи, тощий, тряпки будто с чужого плеча, зато сапоги из дорогой кожи, как влитые сидят, только грязные очень, у меня тесть сапожник, так я... ох, виноват. Лицо никакое, ну, они все на одно лицо, музыканты или кто они там, поэты... Прическа? Слёзы одни. Дети сейчас голову не моют, завязал хвост и пошел. А по выражениям судя вроде дворянин, но кто их разберет, нынешних».
Фьеррэ с друзьями хотели оштрафовать за участие в сборище более десяти душ, но кто-то резонно заметил, что Каэри был не из их компании и вообще испарился, а собравшихся – десять, можно пересчитать по головам. Фьеррэ заставили сообщить имя, адрес и подписать протокол, но скорее для порядка. Ведь он фактически сам никого не убил. Убийства совершил Каэри.
В воздухе витала никем не высказанная мысль, что вассалам Пляшущего Хэля туда и дорога. Городскую стражу явно грела мысль, что им не пришлось лично связываться с буйными высокородными подонками. И все же какой-то полоумный прищучил их как следует. Давно напрашивались.
Через полтора часа обычной в таких случаях волокиты Фьеррэ отпустили домой. Было уже темно. Он думал о погибших и не заметил, что за ним следят. В трёх кварталах от дома возлияний кто-то спрыгнул с забора, легко догнал его и пошел рядом.
– Я промерз. Как там наш закон и порядок?
– Процветает. Написал показания в трех экземплярах. Бумагу жалко. И пальцы тоже.
Интересно, подумал Фьеррэ, почему свидетель показал, будто у Каэри "никакое" лицо. Правильные красивые черты, чистая кожа, густые ресницы, только рот не по возрасту суровый, и на нижней губе кровяная корочка. Да ещё глаза настороженно прищурены, будто Каэри в любую секунду ждёт беды. Не здесь и сейчас, на полупустой улочке Квартала Ткачей, а везде и всегда. От такого взгляда и сам начинаешь тревожиться...
– По крайней мере, вас отпустили.
– Могли не отпустить? Поединок – честный, свидетелей – полсотни…
– Могли что угодно. Мы живем в стране больших возможностей.
– И вы дожидались меня, чтобы?..
– Не знаю. Не успел продумать, что я предпринял бы, если б вы под конвоем вышли. Какая разница? Этого не случилось. – Свет фонаря упал на лицо Каэри, до странности юное, почти мальчишеское, несчастливое. Такое лицо не становится счастливее, даже когда губы растягиваются в угрюмой улыбке. – Спасибо за песню.
– Вы убили двоих, потому что они помешали вам слушать песню?
– Убивают и за меньшее. Я хотел дослушать.
– Кто вас обучал?
– Не все ли равно? Он больше не берет учеников. Для меня сделал исключение.
– Вы деретесь не так, как другие.
– Я дерусь, чтобы убить.
– Все дерутся, чтобы убить.
– Вы ошибаетесь, господин Фьеррэ Ксантар. Вы не деретесь, чтобы убить. Я видел. Вы дрались, чтобы отстоять свое достоинство. И чтобы спастись. Вы не хотели убивать противника. Вы хотели что-то ему доказать. Может, даже исправить его. Как будто меч похож на розгу учителя. Но меч знает лишь одну задачу. Вы можете им хоть колбасу резать, хоть землю копать. Это не изменит его сути. Те двое тоже не дрались, чтобы убить. Хоть и по другим причинам. Они дрались, чтобы похвастаться своей силой, запугать народ и покрасоваться друг перед другом.
– А у вас вообще нет мотивов, господин… Каэри?
– Если я не хочу убить или пока не решил, чего хочу, я не вынимаю мечи. Если я вынимаю мечи, я не помню о мотивах. Я вынимаю меч затем, чтобы взломать тело и выселить из него душу. Все причины и моральные аспекты такого поступка следует обдумать заранее. Не во время убийства и, конечно, не после.
– Так вас учили?
– Да.
– Вам допеть песню?
Каэри резко остановился.
Вот чего не хватало его лицу, чтобы стать совсем мальчишеским: изумления. Глаза, всегда сощуренные, удивленно раскрылись, и Фьеррэ только теперь понял, что они зеленые.
– Что, правда – будете на улице петь?
– Буду. Только тихо.
– Почему? – спросил Каэри неожиданно недоверчиво, почти зло.
– Почему тихо?
– Почему – для меня.
– Захотелось.
Фьеррэ остановился у закрытой лавки тканей и белья, вполголоса допел окончание песенки о короле и корабле, чуть наклонившись к единственному слушателю. Впервые в жизни его слушали так внимательно, что становилось неловко. Странный юноша жадно смотрел ему в рот, будто бы оттуда могли вылететь светлячки или феи.
– Спасибо, – сказал Каэри, немного подождав и убедившись, что история и вправду окончена.
– Это я должен был вас благодарить. И совсем забыл. А ведь я обязан вам жизнью.
– Нет. Не обязаны. Если бы вы видели всю картину, а не лоскут, вырванный из середины листа, вы бы поняли...
– ...что вы с самого начала пришли за их головами?
– Много чести им. Я пришел послушать, чем дышит Горькая Чаша, если вообще дышит. А скрестить мечи с гонителями поэтов... Это ещё что?!
Фьеррэ обернулся. За его спиной никого не было.
И Каэри, разумеется, исчез.
Исчез он на четыре месяца, а жизнь в Горькой Чаше быстрая и суетная, но Фьеррэ почему-то помнил его все это время. Помнил и ожидал увидеть – среди поэтов, конечно, где бы ещё они могли пересечься. Каэри не появлялся. Зато появились его стихи. Например, такие:

«Как отыскать мне отраду в сегодняшнем дне?
Завтра – озноб и туман, а былое – не свято.
Я – благовоние, что умирает в огне
И по себе оставляет волну аромата.
Ветер подует – развеется весь аромат.
Вечно пребудет лишь дыма удушливый смрад».

Стихи эти, естественно, ругали, но Фьеррэ подумал, что у Каэри, если он не бросит писать, есть будущее.
Четыре месяца спустя явился Каэри во плоти – опрятно одетый, с чисто вымытыми и аккуратно уложенными волосами.
Почтительно дождался своей очереди и начал:

«В соединенье душ, как прежде, веря,
Ты повторял друзьям: любовь придет.
Пожалуй, так, но – через черный ход.
Живи, не запирая задней двери»…

Сперва не все поняли намек. Но дальше было еще хуже.
Кто-то крикнул «Заткните его!», кто-то демонстративно ушел, но молодежь дослушала с интересом. Фьеррэ тоже остался, хотел посмотреть, чем дело кончится. Вдруг понадобится разнимать драку… Не понадобилось.
«Ну что», усмехнулся Каэри, «выжившие слушают внимательно? Тогда ловите еще»… И вдруг выдал:

«Пускай бродяга проскользнет, подобно тени
И не дерзнет войти под мирный кров,
Не встретит
Того, кто с ним разделит изголовье:
Одни деревья хороши во дни цветенья,
Другие – в пору созревания плодов,
А третьи –
Смолою истекая, точно кровью».

Это было точное описание карты «Бродяга» из колоды «Разговоры духов».
Фьеррэ понял отсылку, и, видно, перемена в его лице не ускользнула от Каэри:
«О, глядите-ка, проснулся господин Фьеррэ Ксантар. Подает признаки жизни. А то за вечер не проронил ни слова – неужели сказать нечего?»...
Настала очередь Фьеррэ, и вновь Каэри впитывал звуки его песен так жадно, будто выпущен был из одиночной камеры под конвоем только песни Фьеррэ послушать и сразу назад.
Встреча перешла в посиделки с вином и злословием. Каэри забился в угол, его силуэт едва угадывался в тени, о нем забыли. В компании он либо нарочно привлекал к себе внимание необычными выходками, либо, чаще всего, прятался в углу и молча слушал чужие разговоры; на равных принимать участие в общей беседе было ему то ли непривычно, то ли неприятно.
Фьеррэ тоже заскучал, хоть и по другой причине. Ушел пораньше – и совсем не удивился, когда на улице его нагнал Каэри.
– Не хочу сидеть с ними, – сказал юноша. – Они повторяются.
– Да?
– Пересказывают разную ерунду по второму кругу. Эти истории и в первый-то раз новизной не блистали.
– Они общаются.
– Жалуются, что нет времени писать, а тратят часы на болтовню.
Фьеррэ немного забавляла безапелляционность Каэри.
– А вы сами трудитесь от зари до зари?
– Тренируюсь. По многу часов каждый день.
– И что за навыки тренируете?
– Я думал, вы поняли. Еще тогда. Навыки наемного убийцы.
Фьеррэ подумал, что собрат-поэт шутит, хотя… его манера вести бой не предполагала бой как таковой. Она предполагала убийство: прыжок, стремительная смертоносная атака, прыжок назад.
– Весьма полезное для общества ремесло.
– Полезнее не бывает. Кто закажет всю нашу верхушку, кроме рэй’яра, тот окажет обществу услугу. Я знаю, о чем говорю.
– У вас интересные стихи. Для чего они?
– Странный вопрос.
– А все же?
– Ну… Если бы вы могли одним прыжком сигануть с мостовой на крышу двухэтажного дома, разве вы бы не прыгнули?
– Смотря зачем.
– Глупо уметь – и не делать.
– Строитель умеет строить мосты. Но не возводит их там, где ни реки, ни ручья, ни оврага, ни пропасти.
– Думаете, мои стихи бесполезны?
– Нет, не думаю. Но… – Фьеррэ вспомнил нахохленную фигурку, скрытую полумраком в углу. – Возможно, когда-нибудь вам захочется поговорить с другими. Узнать их получше. Рассказать историю – для них.
– Я говорю с вами. Вы вполне годитесь на роль «других».
– Расскажите историю. Для меня.
– Исповедаться, что ли?
– Нет, если вам не хочется. Расскажите, о чем хотите.
– Ни о чем не хочу. Завтра у меня – совершеннолетие.
– Приглашаете?
– Нет.
Каэри одним прыжком сиганул на крышу. Правда, одноэтажного дома. И скрылся.
Сбежал от разговора, подумал Фьеррэ.
Слова «завтра у меня совершеннолетие» он произнес так, будто завтра не праздник, а день тяжких испытаний, и будто это объясняло его неприветливость. Таким тоном говорят: «Некогда мне с вами болтать, ухожу на войну». Если он – аристократ, то… Фьеррэ что-то слышал насчет местной аристократии. Вроде бы у них сохранился обычай в день совершеннолетия проводить обряд инициации – ритуальный поединок со служителем этого их солнечного культа. Ну не до смерти же они дерутся…
Спустя три дня Каэри возник перед Фьеррэ на темной улице, коротко поклонился:
– Не хотел пугать.
– Ну что вы, Каэри. Я так и понял, что зловещая тень, которая последние полминуты пыталась притвориться столбом чужих ворот – это вы. Как прошел праздник совершеннолетия?
– С последней части, кхм, праздника мне удалось удрать. Никто уже не вспоминал обо мне.
– Все перепились?
– Почти. Кстати, я следую вашему совету.
– А я уже не помню, что за чушь я вам посоветовал.
– Я сегодня поговорил с другими поэтами.
– А с кем именно?
– Их зовут Лэйфи и Скииру.
– А, знаю их. Неплохие ребята. Вы случайно не выскочили на них ночью из подворотни?
– Нет. Такое я проделываю только с вами.
– Мне приятно. И как вам Лэйфи и Скииру?
– Типичные студенты. Сказали, что кузены, но похожи на любовников. Дотошные. Зачем-то пытались выяснить, как меня на самом деле зовут. Сколько мне лет. И где я живу.
– Они не спрашивали, есть ли у вас домашний питомец?
– Спрашивали. А зачем?.. Чему вы улыбаетесь?..
Шли дни и месяцы. Каэри менялся, хоть и не очень последовательно.
Иногда все хорошее, что раскрылось в нем за последнее время, снова исчезало, и перед Фьеррэ оказывался прежний Каэри – угрюмый, изнуренный, с тусклыми волосами, одетый абы во что. Он замыкался в себе, а если говорил, в голосе звучали горечь и едкий сарказм. Фьеррэ, конечно, не отвергал его из-за этого. Был рядом. Они переписывались, оставляя друг другу запечатанные письма в библиотеке. Свой адрес Каэри так и не сообщил.
Когда плохое время проходило, Каэри снова старался жить в полную силу. Его волосы цвета меда становились не только чистыми и ухоженными – в них поблескивали вплетенные золотистые нити и цепочки с полупрозрачными бусинами. Многослойная одежда, не слишком яркая и не особенно богатая, все же облекала его гибкое худое тело красивыми складками. Иногда Фьеррэ задавался вопросом, прячется ли в этих складках оружие. Может, и пряталось. Но грозило не Фьеррэ и не его друзьям. Каэри не чувствовал угрозы для себя и не был угрозой для других. Улыбался Лэйфи и Скииру, гладил их ручную зубоклювку, вставлял вполне уместные реплики в общие разговоры. Он решился на поэму – «Песнь о призраке дома Астэл» – и многие заметили, как вырос и окреп его дар.
В последний раз приятели столкнулись в библиотеке. Каэри не было видно в дальнем углу за стопками книг, но Фьеррэ сердцем почувствовал, что там, глубоко под истрепанными рукописями, закопана живая душа. Откопал.
– Ищете рецепт вещества, способного взорвать мир?
– Почти. Читаю про яды, вызывающие отек гортани, чтобы жертва не могла ничего сказать перед смертью, да еще хочу узнать, сколько секунд живёт отрубленная голова. У библиотекаря волосы дыбом. А мне для новой поэмы...
– Когда начитаетесь про всякие ужасы, может, зайдем в пекарню? Тут, за углом.
– Пекарня – это хорошо. Она большая?
– Очень маленькая.
– Тогда идем.
Пекарня и впрямь была крошечная, тесная, но почему-то уютная. В этот час юноши оказались единственными посетителями, но все равно Каэри забился в угол. Все, что Фьеррэ ему купил, он заглотил, точно удав. И отрешенно объявил:
– Меня накормили.
Можно подумать, настолько экстремальный опыт настиг его впервые в жизни.
– Ну да. Вы стали на четыре пирожка толще.
– Вечно вы шутите.
– Потому что вы мне нравитесь.
– И это прозвучало, как шутка, – усмехнулся Каэри, отводя взгляд.
– А вы считаете это поводом для скорби?
– Я тоже хочу с вами шутить. Можно?
– Сколько угодно. И не обязательно спрашивать разрешения.
Каэри подумал, неловко улыбнулся.
– Ну вот, ничего в голову не приходит.
– Друзья не обязаны все время болтать. Вместе молчать тоже неплохо. Возьму еще пару слоеных язычков с ягодами, чтобы наши молчащие рты не простаивали без дела.
Лакомясь ягодным язычком, Каэри задумчиво пробормотал себе под нос:
– Друзья…
С тех пор они почему-то не виделись.
Каэри выглядел при прощании довольным и счастливым, и потом Фьеррэ получил от него письмо со стихами и милой болтовней. Но интуиция говорила Фьеррэ: что-то не так. Жаль, что интуиция не желала выражаться яснее.

…Добрых три часа просидел Фьеррэ над стопками бумаг. Одно исправить, другое – начисто переписать…
«… буде таковой совершит кражу личного или государственного имущества, равноценную стоимости одного муаха»…
Не «равноценную», а «равноценного», кого-чего, имущества…
"Что за чушь!", размышлял Фьеррэ. "Бессмысленная работа. Или не работа бессмысленная, а я на ней сосредоточиться не могу. Строчки прыгают в глазах, будто злой дух толкает меня. Или не злой?.. Что хорошего – весь день до ряби в глазах просидеть над работой? Сдавать ее только завтра днем. Надо купить к ужину лепешек и отнести в библиотеку книги, заодно пройдусь, развеюсь».

Поднимаясь по скользкой от дождя каменной лестнице в библиотеку, Фьеррэ сперва почувствовал, что Каэри здесь, потом поднял голову и увидел среди идущих ему навстречу нечто знакомое, худое и серое. В плаще с низко надвинутым капюшоном, как всегда.
А потом «знакомое, худое и серое» начало падать.
В годы отрочества Фьеррэ не раз ловил детенышей муахов, падающих с отвесного склона. То же самое проделал и сейчас – вот когда пригодились навыки пастуха.
…Миг – и он сидит на ступеньках, держа на руках Каэри.
Их обступил народ, послышались вопросы.
– Все хорошо, господа. Мой друг споткнулся.
А сам Фьеррэ сразу понял: не все хорошо.
– Каэри, вы это нарочно, – неловко пошутил он, проводя ладонью над серой тканью, находя – под ней – очаг боли, ослабляя боль, успокаивая. – Прыгнули ко мне на колени… Не очистить мне теперь свое доброе имя.
Каэри слабо улыбнулся.
– Вот так и шляйтесь по библиотекам всяким.
Лицо – зеленоватое, изможденное.
Ранен в плечо. Не сегодня, день-два назад. Видно, его сейчас кто-то нечаянно толкнул. И рану растревожил. Ну правильно, постельный режим – для слабаков. А нам срочно в библиотеку понадобилось.
– Сильна же в наемных убийцах тяга к просвещению, – Фьеррэ поддерживал друга под здоровую руку и вел с собой. – Мой дом – вон он, в двух шагах.
– Напомните, когда это я к вам в гости напрашивался?
– Могу отвести к целителю. Это подальше.
– Не-а. Пускай мой труп будет на вашей совести. А не на чьей-нибудь чужой.

В очаге потрескивали дрова. Каэри дремал в постели Фьеррэ – рана заново перевязана, лицо уже не зеленое, но все же измученное и печальное. Должно быть, никогда Фьеррэ не узнать, что ему снится.
Фьеррэ продолжал вчитываться в документы – работа сама себя не сделает.
Потом увидел, что раненый уже не спит, а оглядывает комнату из-под ресниц.
– Рассказывайте.
– Что рассказывать?
– Какая опасность вам грозит.
– Никакая. Мой враг мертв, – ответил Каэри.
– Дуэль? Снова?
– Что же еще.
– А повод?
– Пустые слова. Долг, честь, месть... Хотите знать подробности?
– Не хочу. – Фьеррэ критически оглядел гостя. – Ваш вид мне совсем не нравится.
– Спасибо.
– Пожалуйста. Я приготовлю для вас фелайр на серебристых водорослях весеннего урожая.
– Это вкусно? – с некоторым сомнением спросил Каэри.
– Мне – вкусно. Я люблю фелайр на сушеных водорослях. Здешние торговцы нахваливают свежие, но свежие для такого дела совсем не годятся. У них резкий запах. Если сушить правильно, серебристые водоросли сохраняют все полезные свойства и к тому же пахнут приятно.
– Отраву, главное, положили? – придирчиво спросил Каэри, точно без отравы фелайр и пробовать не стоит.
– Не-а, поскупился. Хотите ужинать?
– Благодарю. Фелайра вполне достаточно.
– А я поем, если вы не против.
Фьеррэ достал с полки завёрнутые в тряпицу тонкие круглые лепешки, а из погреба – горшочек с маринованными грибами-муг, совершенно круглыми, темно-бордовыми, ароматными и пряными.
Каэри сглотнул слюнки.
– Я думал, поужинать – значит кого-то поглотить. Понимаю, звучит немужественно, и все же...
– Не продолжайте. Я тоже не поглощаю. Никогда. И отнюдь не считаю, что это немужественно.
Каэри выдохнул.
Искреннее доброе отношение, мягкая подушка под спину, покой для раненого плеча, горячий фелайр, да ещё и еда.
Жизнь определенно стоила того, чтобы жить.
По крайней мере, здесь, в этом доме.
Юноши завернули муг в лепешки, подвинули ближе маленькую глиняную жаровню и, насадив каждый сверток на длинную двузубую вилку, стали макать свертки в огонь и есть. Грибы-муг истекали горячим соком. Каэри на пару минут утратил способность поддерживать беседу. Фьеррэ и не заговаривал с ним, чтобы бедняга не подавился. После второй лепешки гость уже смотрел на вселенную благодушно, а после третьей нарушил, наконец, молчание:
– Спасли от голодной смерти.
– Все настолько плохо?
– Настолько.
– Не кормят нынешнюю аристократию.
Каэри не ответил на шутку.
Не хотел заговаривать о своем изъяне.
Одном из своих изъянов.
Сколько себя помнил, он видел клетки с животными на пиршественных столах, видел извивающихся в смертной муке зверей, а на больших пирах – и рабов.
Когда он впервые тайком из-за расшитой занавеси увидел поглощение, он заплакал.
Старший брат возник неизвестно откуда, оказался рядом, наклонился к ребенку и спросил ласково:
«Страшно?»
Каэри был совсем маленький. Он кивнул.
Брат обнял его. Погладил по волосам, поцеловал в лоб.
«Не бойся. Это все понарошку».
«Зверики не умерли?»
«Не умерли. Взрослые пугают друг друга. Показывают видения. И никто не думает, что это правда. Солнцем клянусь».
Это была настоящая серьезная клятва, на святыне.
Каэри прижался к братику: тепло, когда обнимают. Каэри обычно никто не обнимал.
«А что ты тут делал?»
«Ничего. Иду, смотрю – у занавески маленькие ноги выросли. А мне играть не с кем»…
«Поиграй со мной».
«Поиграю, а как же. Закрой глаза. Я тебя унесу отсюда. И устрою сюрприз. Хочешь?»…
«Хочу».
«Умница. Тогда не подглядывай. Договорились?».
Каэри обхватил брата за шею, зажмурился.
Он чувствовал, как брат, крадучись, уносит его прочь от пиршественного зала, идет по коридору, спускается по лестнице вниз. Брат рассказывал вполголоса смешные истории, задавал разные вопросы, а Каэри ему отвечал. Со старшим братиком было весело. Непонятно, почему им все время запрещали водиться друг с другом. Братик засмеялся, и Каэри засмеялся вместе с ним. А потом запахло чем-то неприятным. И Каэри полетел вниз и упал на кого-то живого. Ушибся. Вокруг закричали. Каэри не знал, можно открыть глаза или нет, но все-таки открыл. Вокруг были незнакомые худые глазастые дети в серых одеждах из мешков. Они старались отползти от него подальше и кричали. Пол закачался. Оказывается, и дети, и Каэри сидели в клетке, и клетка эта поднималась вверх на железной цепи. Каэри стал звать брата по имени. И услышал его заливистый смех – внизу.
«Та-дам! СЮЮЮЮЮРПРИИИИИИИИЗ!»
Где сюрприз?..
Клетка оказалась наверху, ее поставили на платформу и покатили. Вдруг стало светло. Клетка была в той самой пиршественной зале. Теперь кричали уже все. Дети в мешках. Взрослые в праздничных нарядах. Слуги (кто-то из них со звоном уронил поднос). И звери – в двух других клетках – завыли, как сумасшедшие.
Только отец не кричал. Но стал серым, как мешки. И сказал очень тихим, очень страшным голосом:
– Охрану подъемника – сюда. Выходы – заблокировать. Сына – ко мне.
Каэри вынули из клетки. Дюжий слуга посадил его на плечо и, легко пройдя сквозь толпу, поднес ребенка отцу.
– Не этого сына, – сказал отец. – Этого – унести и уложить спать.
На другой день, вечером, старший брат налетел на Каэри в коридоре и несколько раз ударил его по лицу скрученной жгутом бело-бурой тряпкой, сунул ему в руки эту тряпку и убежал. Напуганный Каэри развернул тряпку: это была рубашка, испачканная запекшейся кровью на спине.
Брата сильно высекли. Из-за Каэри.
Наверное, братик больше никогда его не обнимет. Они же хотели вместе поиграть, а теперь, получается, отец им даже разговаривать запретил. Каэри не мог понять, за что наказали старшего братика. И где сюрприз. И что вообще такое – сюрприз?
Но спросил он у взрослых только одно:
– А куда делись дети в мешках? Где они?
Взрослые почему-то не понимали, о чем речь.
Когда он стал чуть постарше, его стали учить протягивать руку к клетке и усилием воли поглощать энергию мелких грызунов. Зверей с большими лиловыми глазами и полупрозрачными розовыми ушами. В первый раз Каэри попросил подарить ему грызуна, но это не помогло: зверька вечером утащил и поглотил один из сводных братьев Каэри, уверенный, что у семьи всё – общее. А Каэри на следующий день опять стоял перед клеткой, и наставник строго смотрел на него. Каэри начал поглощать. Зверёк метался по клетке, бился о прутья, грыз их, ломал зубы и когти, раздирал до крови морду, протискивая ее между прутьев. Бросил попытки освободиться и стал вертеться волчком, издавая совсем не звериные крики.
Маленькие сводные братья Каэри смеялись, Каэри мутило.
Следовало взять от зверька все. И оставить в клетке неподвижный ком белого меха.
Так учат в Горькой Чаше всех детей, но не все одинаково усваивают урок.
Каэри снились кошмары.
Он осознал, наконец, что сделал старший брат. И что произошло бы, если бы план удался. А ведь продумай брат все получше, да наряди маленького Каэри в одежду обреченных, да подгадай момент, когда гости напьются еще сильнее…
А потом Каэри осознал, что для него существовало множество «если», а для ребят в мешках – нет.
И больше не жалел себя.
Чужая энергия искала выход, и у мальчика начались болезненные судороги в мышцах.
После каждого "наказания" – так он называл уроки поглощения – мальчик сидел в углу, на безопасном расстоянии от других детей, баюкая скрюченную судорогой руку и пытаясь отвлечься от боли.
Больного ребенка геллэйх джи обычно оставляют в покое, если не сказать – предоставляют самому себе. Но наставник считал, что мальчик избалован донельзя: привык, чуть что, ссылаться на нездоровье и изображать конвульсии.
Каэри выпороли как следует. Порка помогла, жалобы прекратились.
Спустя три дня Каэри – видимо, из вредности – едва выстоял час на шесте, зашатался, сжал руками голову, упал с тренировочного шеста и сутки не приходил в себя.
Другие дети начали интересоваться, когда он умрет. Не по злобе – им просто хотелось посмотреть на погребальную церемонию.
Однако отец неожиданно для многих решил не дать умереть своему четвертому сыну.
Обычно гьеллэйх джи гораздо проще заделать новых сыновей, чем спасать, как они говорят, «червивый плод». Но для отца Каэри был единственным подарком от самой любимой из его спутниц, и заменить его при всем желании оказалось некем. Мать Каэри погибла, а оставленная ею кладка яиц была уничтожена почти вся. Лишь одно яйцо и спасли. Говорили, что именно поэтому Каэри получился со странностями: не единственный в кладке, кто вылупился раньше всех и тут же съел своих братьев, а просто – единственный в кладке. Он никого не съел, и подозревали, что вряд ли он выжил бы, если бы не беда с кладкой.
Дитя беды.
Официально говорили, что его окружает аура трагедии, а неофициально – что у него не все дома. Но отец берег его.
Врачи поставили его на ноги и прописали снадобья, которые следовало принимать каждый день. Наставник пообещал «сделать из него мужчину любой ценой», но вскоре с Каэри произошла еще одна беда, о которой лучше не говорить, и оставаться дома стало ему совсем невмоготу.
Отец отослал Каэри к другому наставнику.
У него Каэри научился преодолевать трудности сам, ни у кого помощи не просить.
Достигнув совершеннолетия, он уже сам справлялся и со своими врагами, не беспокоя представителей закона.
И вовремя пил лекарства, чтобы преодолеть неприятие чужой энергии.
Воином он стал, и неплохим.
Но с одной оговоркой.
Не хотел поглощать.
В бою поглощение врага – важная часть культуры гьеллэйх джи. Кто убил побежденного противника быстро, а не замучил и не поглотил, тот лишился половины победы.
Даже теперь, достигнув совершеннолетия и изучив воинские науки, Каэри так и не полюбил поглощение. И редко навещал знакомых, ведь обязанность хлебосольного хозяина перед знатным гостем – подать хоть одно живое существо к столу.
В день совершеннолетия он убил противника на ритуальном поединке мгновенно, таким неизысканным приемом, что на арене осталась лишь горка пепла, и мучить стало попросту некого.
Формально ему зачли победу, но за глаза – а то и в глаза – над ним посмеивались.

Тогда, в доме возлияний, никто не обратил внимания, что Каэри не поглощает.
Его сочли жестоким, а ведь его противники обошлись бы с ним куда хуже.
Если бы ему не повезло.

– О чем вы задумались, Каэри?
– Так… Музыки хочется. У вас есть на чем играть? Лучше – одной рукой.
– Аттракцион для одноруких музыкантов?
– Именно.
– У меня есть тиннкейлэ. Одной рукой справитесь, а я подержу инструмент. Вам подходит минорный лад?
– Только он и подходит. В последнее время бравурные песенки и марши напоминают мне пляс на костях. А минор – тихие раздумья. Или тихая нежность…
Они запели на два голоса сначала «Балладу о рдяных листьях», потом – «Переходя по заснеженному мосту», а после – «Песнь о страннике». У Каэри оказался хороший слух и мелодичный голос – непонятно, почему он обычно не поет.

Дорога легка,
Под каменной кручей грохочет река,
В пути я один,
Но воздух прозрачней близ горных вершин.
Мерцает звезда,
Дымит костерок, закипает вода,
И пахнет весной
Заваренный осенью чай травяной.

– Почему никто не стучит в дверь и не предлагает нам золото за эту музыку?
– Потому что она бесценная, Фьеррэ. Хочу еще. Хочу играть всю ночь.
– Ох, Каэри, я бы и сам пел с вами до утра, но соседи…
– Пишут кляузы?
– Укладывают детей.
– Жаль этих детей. Все самое интересное происходит ночью.
– Поэтому у вас круги под глазами?
– Вы зло.
– Мировое. Заночуете здесь. Не обязательно сразу засыпать, можно поболтать перед сном. И не смотрите так. Вы ранены, и вы гость. Никуда вас не пущу до рассвета.
– Только сами не вздумайте спать на полу. Места хватит. Приличия ради могу отвернуться к стене. Или мы полночи проведем в спорах, пытаясь в учтивости перещеголять друг друга.
Фьеррэ улыбнулся в ответ, лег на кровать, стараясь не касаться гостя, и сказал:
– Ваша правда, мы слишком учтивы, а ведь я мысленно говорю вам "ты".
– Ты... – задумчиво повторил Каэри.
– Как плечо?
– Неплохо, – с лёгким удивлением в голосе отозвался гость. – После фелайра и вправду легче. Я сам виноват, слишком поторопился встать. Ненавижу лежать без движения.
– Молодая кровь играет?
– Нет, причем тут это... Когда ты лежишь и болеешь, ты беспомощен. В дикой природе больной зверь забивается в самую глубокую нору...
– ...и там умирает, Каэри. Правда, хорошо, что мы не в дикой природе? Здесь с тобой ничего не случится. Лежи. Если тебе что-то нужно, я принесу.
– Принеси сто лет без войн. Ну, хоть полвека. Пожалуйста. А нашему народу – побольше ума.
Юноши тихо засмеялись.
С другом Фьеррэ было легко смеяться.
Каэри был золотой, но не как деньги, скорее как луч солнца сквозь золото листвы – осенний, самый ласковый, в последние теплые дни перед заморозками.
– Ты теплый, – сказал Фьеррэ.
– Значит, мне везёт. Те, кому не повезло, обычно твердые и окоченелые.
– Я говорил не о том, – смутился Фьеррэ . – Мне тепло с тобой. И это странно.
– Хм?
– Твои стихи мне нравятся. Уже давно. Но они не теплые. Что теплого в призраке дома Астэл? Или в тысячелетней мумии с глазами из сапфиров? Можно подумать, будто ты не снимаешь маску, даже когда хочется почесать нос. А потом я понял, что все это игра.
– Скорее сказка. Когда ребенку страшно, он зажмуривает глаза и рассказывает самому себе сказки.
– Тоже страшные.
– Именно. Так-то у меня в хозяйстве не найдется ни одной завалящей мумии... А по твоим песням не ясно, то ли ты ветер, то ли гора, то ли живой Фьеррэ. Страстей не хватает.
– Страсти есть у каждого.
– И?.. – Каэри смотрел с интересом. – Юноши, девушки, непристойные картины, кувшины, сапоги?..
– Сапоги?
– Лет десять назад один городской чудак был влюблен в изящный сапожок. Левый. Носил его с собой везде. Хотел на нем жениться.
– Лучше не рассказывай про кувшины.
– Молчу, молчу.
– А ты, Каэри? За тебя никто не тревожится? И никто не страдает, что ты заночевал неизвестно где?
– Я хорошо замел следы. Для родни – я удалился в Дом Тишины на пару дней.
– Ясно.
– А спутник не страдает, потому что его нет.
– В каком смысле?
– В самом прозаичном. Он не умер среди лепестков роз. Его нет. Не было и не будет. В жизни и без того хватает уз, оков и цепей.
– Значит, стихи о любви ты пишешь неискренне?
– Мне не нравится вопрос, и ты не дождешься развернутого ответа. Я не люблю, когда меня дразнят.
Неожиданная резкость тона и неприязнь во взгляде смутила Фьеррэ.
– Что ж, не стану дразнить.
Каэри опустил взгляд.
– Прости меня. Мне нужно научиться принимать дружеские поддразнивания.
Фьеррэ задумался. Вспомнил все, что он знал о Каэри.
– Получается, у тебя никогда не было друзей?
– Были. И есть. Мой старый наставник, хотя мы нечасто видимся теперь. И ты.
– Я имею в виду друзей детства. Чтобы вместе отпускать дурацкие шутки, играть в мяч, купаться в реке, сталкивать друг друга с мостков…
– Только не надо меня волочь к реке среди ночи и сталкивать с мостков, чтобы восполнить пробелы в моей картине мира.
– Не буду. – Фьеррэ улыбнулся. – Но вот когда выздоровеешь, я тебе покажу красивый дом ванн – «Травы и пар». Отмокаешь в бадье с ароматными травами, умащаешься маслами, а пока сохнешь, можно пройти в их библиотеку, чаю попить, книги полистать.
– Уютно, наверное.
– Очень. Тепло, и деревянные стены так пахнут деревом, точно дом только что возвели. Мы туда заходили большой компанией, но каждый занялся тем, что ему интересно, и народ разбился на пары-тройки, а я забрался на подоконник с «Разговорами духов»…
– Они там есть?!
– Первое издание.
– Все сто одиннадцать карт?
– О, вот кого мне в тот день не хватало! Для песни выбора…
– Я ее наизусть знаю! «Карту тяни, колесо поверни, проклятым счастье былое верни»…
– «Разлученных – соедини»… Как поздно в этой жизни находишь соигрока.
– Почему – поздно?
– Да я почти три года играю один, хотя впечатление совсем не то. Некому петь песню выбора, нет проводника из Подземного мира. Не хватает интригана, днем с огнем не найдешь. «Разговоры духов» – сложная вещь, моим друзьям скучно вникать в правила. Или, может, их это не волнует так сильно…
– А для меня герои – живые.
– И для меня. Кажется, будто на самом деле помогаешь им спастись. И будто в мире становится одним горем меньше, одной счастливой историей –больше.
– А может, так оно и есть, Фьеррэ. «Травы и пар», значит. У меня еще не скоро отыщется свободное время. Но когда в другой раз вырвусь «в Дом Тишины»… Сходим?
– Конечно. А ты на самом деле был хоть раз в Доме Тишины?
– Пару раз. Чтобы хоть знать, где он находится и как выглядит.
Фьеррэ нахмурился. У него всегда бывало такое выражение лица, когда он чего-то не понимал.
– Давно хочу спросить… Ты не пробовал открыто гулять по городу, называть друзьям свое настоящее имя? Пригласить друзей к себе...
– Мне это не грозит.
– Почему?
– Такая у меня жизнь.
– Измени жизнь.
Каэри не ответил. Отгородился молчанием. Выдавил наконец:
– Жизнь не может быть только своей. Она завязана на другие жизни.
– Поговори с этими другими.
– Нет. – Каэри нахохлился, точно дербничек на шесте. – И не заставляй меня.
– Я не заставляю. Тебе виднее. Не хочу спорить.
– А я хочу, чтобы ты со мной спорил.
– И тогда согласишься?
– Нет. Но ты уговаривай, уговаривай.
Фьеррэ перевернулся на спину. Задумался.
У Каэри множество образов, и все – его собственные. Вряд ли он может и должен оставить себе только один.
Вот он и меняется мгновенно, точно калейдоскоп, раза по три, по четыре за вечер, и сам далеко не всегда это осознает. Сегодня он то серьезный и рассудительный, то мрачный, то – смешливый, взбалмошный и немного взрывоопасный. Никогда не знаешь, что он тебе ответит. Никогда не знаешь, какой именно Каэри сейчас у штурвала.
– Ты самый странный из моих друзей. Но это не плохо.
– Это плохо, Фьеррэ. Пускай простишь ты – это плохо для меня самого.
– «Прощу»? Ты смешной, Каэри. Ну зачем «прощать» за то, что ты – это ты? Какая тут может быть вина?
Каэри попытался объяснить.
– Я не имею права быть странным. Но иногда прорывается... Из кривого дерева вряд ли сделают что-то хорошее и полезное. И для корабля, и для копья, и для кисти, и для надёжных ворот города, и для колыбелей, и для гробов возьмут другие деревья. Здоровые. Не сломанные. Бывает, думаешь – такое дерево должно сгореть. Но чаще – злишься.
– Протестуешь?
– Тайком. Только на это меня и хватает. Тайком передавать деньги на то, что считаю правильным. Тайком защищать тех, кто… кто достоин защиты. Все это – капли в море. Я никогда не развернусь в полную силу.
– Потому что ты сломан?
– Да.
– А ты видишь разницу между "сломанным" и "погибшим"? Сломанное можно срастить...
– Сломан – значит погиб. Древняя правда. Раньше малейший изъян мог стать причиной свержения государя. Ты это знал? Потерял руку или ногу – стало быть, калека и править не должен.
– Да, такие обычаи у нас были. Но они отмирают, потому что мешают жить.
Каэри тихонько засмеялся.
– Послушать тебя, так и все, что мешает жить, отомрет когда-нибудь. Послушать тебя, так у нас всех есть ещё надежды на завтрашний день.
– Конечно, есть.
– Можно? – неожиданно спросил Каэри. Повернулся на бок и уткнулся лицом в ладонь Фьеррэ, лоб у него был горячий, ресницы щекотнули ладонь.
– Хорошо.
Фьеррэ тоже было вовсе не плохо. Странно, он ведь не привык так тесно соприкасаться с кем-либо, даже с друзьями. Когда-то у него была любовная связь, тайные свидания и все, о чем поется в песнях. Но тот юноша не стал бы проводить с ним долгие часы, разговаривая или просто склонив голову на его руку и слушая тишину.
– Раз уж сегодня такой вечер, я тоже расскажу о себе, – Фьеррэ погладил золотисто-русые волосы Каэри.
– Рассказывай.
– Я родом не из Горькой Чаши. Моя родина – совсем небольшая страна Тэннйо-Аолу. Она состоит всего из четырех селений, намного меньше любой вашей области. Селения лепятся к почти отвесным скалам, точно колонии моллюсков. Там удивительное эхо. Если житель Тэннйо-Аолу поет, ведя по горной тропе своего муаха, его слышит вся страна. Да что там, его слышно и за границей. Хозяйки из разных селений что ни день перекрикиваются, ведь ходить друг другу в гости в соседние селения долго, в непогоду – даже опасно, а новости знать хочется. Некоторые участки пути можно преодолеть только по верёвочным лестницам. Если придут враги, мы эти лестницы уберем. Хотя по меркам всего остального мира взять у нас нечего. Ведь самые яркие драгоценности в наших краях – это радуги. Стебли багряных бобов ползут по натянутым нитям, на стеблях – роса, а в каждой капле – радуга...
– Красиво... А где здесь ты?
– Не понимаю.
– Это хорошая история, но она о твоей родине, а не о тебе.
– А обо мне нечего рассказать. В моей жизни никогда не случалось ничего интересного. Родился, рос, работал на гьехаре, как все...
– На чем?
– На гьехаре. Гьехарами у нас называются поля и огороды на плато, вырубленных в скале.
– О, Солнце... Вы взрывали скалы, чтобы устроить поля?
– Взрывали? Что ты, это было бы слишком опасно. Дробили вручную... В нашем роду у многих – сильная боевая форма, вот ее и использовали. Перекинемся в боевую и давай откалывать огромные куски породы, пока свет не покраснеет в глазах... Первым поколениям пришлось несладко, но с каждым поколением нам легче живётся. Мой прадед считает, что мы, молодые, совсем обленились.
– Там, наверное, очень скудная земля, на ваших полях.
– Ну, чернозем мы таскаем мешками из долины. У нас теперь есть хорошая дорога, по ней могут пройти муахи с поклажей.
– А разве не проще жить в плодородной долине?
Фьеррэ тихонько засмеялся.
– Жить в долине! Да ее каждые полгода затапливает! Если бы так затопило столицу Горькой Чаши, вода стала бы вровень с крышей княжеского дворца!
– Вот откуда чернозем...
– Да, ты начинаешь понимать. Если бы не наводнения, у нас не было бы такого жирного чернозёма.
– А где у вас там живут дворяне? Чем выше род, тем выше строят дом?
– Хвала предкам, нет. А то бы мне в детстве пришлось дальше всех ходить за водой, все ноги сбил бы. Я ведь из княжеской семьи.
– И сам ходил за водой?
– Не-а, ехал в паланкине. – Фьеррэ улыбнулся. – Ты, конечно, не знаешь, но семья у нас самая большая в стране. А дети есть дети, хоть княжеские, хоть нет. Если не посылать их день-деньской с поручениями, дети разнесут дом на песчинки и соломинки. Вот я весь день был на подхвате, сбегай-подай-принеси – и то время находил бедокурить. Однажды нашел клок шерсти муаха, а сестра стащила кресало… Представляешь, что было?
– Пожар? И порка? О ваши спины все розги обломали?
– Нет, нас заставили чинить покрывало, которое мы прожгли. Получилось криво и неаккуратно, мы же были совсем маленькие. Нас заставили чинить снова. И снова. И снова. И снова… Пока мы каким-то чудом не пришили заплаты ровно. Никогда не забуду этот день!
– А если бы вы спалили весь дворец, вас бы заставили отстраивать?..
– Вероятно. – Фьеррэ слегка закатил глаза, представив себе в красках эту картину: двое детей месят глину и лепят кривобокие кирпичи, и не судьба им лечь спать, пока не возведут стены. – Но, Каэри, в нашей стране дворцов не бывает. Конечно, у нас дом попросторнее, чем у подданных…
– Подданных? Они платят вам дань?
– На самом деле нет. По-моему, в этом нет смысла. У нас и так есть все необходимое. У меня восемь старших братьев, да и отец, слава предкам, силен и здоров, и мы все много работаем. Когда я уходил, у моей семьи было восемь муахов, не считая детёнышей. А больше скота держать уже неразумно. Гора не прокормит. Наш предок привел народ в эти горы. Он носил золотой венец, мы свято храним этот убор, хоть и не носим. Наша семья по традиции считается главной, мы принимаем решения, и никто этого не оспаривает.
– Значит, никаких интриг. Счастливые...
– По вашим меркам мы еле сводим концы с концами. Большинство детей умирает, не увидев свою вторую весну. Зимы у нас тяжёлые, злые. Ты, наверное, не видел таких. Кто зацепился за жизнь, тот зацепился. Лекарств мало, врачей нет. Лечим себя сами. Образование – чтение, письмо, счёт, основы медицины. Я спрашивал, почему соль растворяется в воде и почему солнце не гаснет, а старшие отвечали: "Потому что так им положено издревле". Здесь мне пришлось многое наверстывать. Да, вы бы увидели у нас бедность и невежество. Но мы процветаем, если сравнивать с тем, как жили предки... Они жертвовали собой, чтобы у нас были поля, была дорога в долину. Сегодня они радуются за нас.
– Здесь жизнь устроена иначе. Здесь родители нередко жертвуют своими детьми ради собственной выгоды. Мать продает дочерей и покупает снадобья для молодости кожи. Отец посылает сыновей на войну, и кто останется в живых, тот вернётся с добычей и обогатит семью. У вас прекрасное общество... Почти невозможное. И все же ты его покинул.
– Я чувствовал, что могу принести непокой моим родным. Вот и ушел, пока это не случилось.
– Не вписался в идиллию?
– Именно. Я стремлюсь к знаниям, хочу получать ответы на свои вопросы. А у нас считается, что знания не важны. Важна лишь глубинная мудрость. Следует полностью забыть о существовании вопросов и ответов. Идти по жизни, не отличая тьму от света, бытие от небытия, камень от воздуха. К сожалению, я не постигаю, как такое возможно. И какая польза от этой глубинной мудрости. Неужели, если заболеет мой друг, я должен принять это как часть круговорота вещей? Разве не правильнее бороться, изучать медицину, искать лекарство? Отец огорчился бы, если бы узнал мои мысли. Он сказал бы, что я иду по ложному пути и проживу пустую, суетную и несчастливую жизнь. Ему кажется, я гоняюсь за химерами. Я не мог с ним спорить, но… но должен был уйти. – Фьеррэ тяжело вздохнул. – А ещё я хотел открыто записывать свои стихи и зарисовывать то, что считаю красивым. И чтобы меня не стыдили. У нас не принято расходовать время и бумагу на баловство. Иногда удается получить весточку от сестры, маленький листок, убористый почерк: такой-то родился, такой-то заболел, такой-то умер, а так все хорошо. Она никогда не пишет, что скучает. Это и так понятно. На это у нас не тратят ни бумагу, ни слова.
– А ты скучаешь по дому?
– Не знаю. Скучать по дому – значит мечтать о возвращении. Такого нет. Но я скучаю о сестре, об отце. Обо всей семье. И о соседях.
– И еще о ком-то, наверное.
– Да. Первое время... Но тот юноша, мне кажется, избрал себе невесту ещё до того, как я покинул Аолу. Он с детства знал, чего хочет, и если не пошел со мной, значит, действительно не хотел.
– Ты его звал с собой?
– Он сразу перевел разговор на другое. Его способ говорить «нет». Сестра пишет, он теперь женат.
– Ясно. Он правильно сделал, что остался. Тэннйо-Аолу – прекрасный край. Пожалуй, там карьеры не сделаешь, зато можно высоко подняться – до самых вершин! Пускай он и дальше торчит на этом вашем гьехаре, точно редис на грядке!
Фьеррэ засмеялся.
– Ты вредный.
– Ужасно.
– Держи. – Фьеррэ снял с шеи амулет на черном шнурке, надел на друга. – За вредность.
– Что это?
– Маленькая окаменелость. Кусочек Тэннйо-Аолу.
– Подожди, это же твое… Твоя память о доме. Не надо.
– О предки, можно подумать, я без него свой дом забуду!
Каэри разглядывал окаменелость и так и эдак.
– Где ты ее взял? А кто ее отполировал? Это чья-то кость?
– Это кусочек дерева. Был когда-то.
– Стихия камня и стихия дерева, кто бы мог подумать, что они сливаются…
– Сливаются, еще как. Во Вселенной ни одна вещь не существует обособленно от других. Если б я знал, что ты так обрадуешься окаменелости, накопал бы еще...
– Ага, полную тачку булыжников и скелет чудища величиной с дом! – развеселился Каэри. И добавил уже серьезно: – Не дари мне больше ничего, Фьеррэ. Я и так взял у тебя то, на что не имел права. Твои песни. Я их напеваю без твоего разрешения – звучат во мне и всё. И твоё доверие – раз уж ты разделил со мной подушку и покрывало.
– Звучит двусмысленно... Ладно, не стану больше тебя дразнить.
– Дразни, если хочешь. Вини в бесцеремонности, и будешь прав. Меня не должно быть здесь.
– Да, помню. Для всех ты – в Доме Тишины.
– А как назвать твой дом? Дом шороха, шёпота и негромкого смеха?
Поддавшись порыву, Фьеррэ поцеловал Каэри.
Тот обнял друга здоровой рукой, словно только того и ждал.
– Думал, ты меня покусаешь, – выдохнул Фьеррэ, когда они прервались, наконец, глотнуть воздуха.
– Мог бы. Если б ты еще дольше тянул с поцелуем.
Возня, мнимая борьба – скорее с одеждой, чем друг с другом. Каэри двинул рукой слишком резко, зашипел.
– Береги плечо.
– Эй, дай хоть пожить по-настоящему...
Фьеррэ поцеловал юношу в пробор. Медвяно-русые волосы пахли лепестками бронзоцветки.
Каэри был прекрасен. И – куда деваться от штампов? – озарен любовью. Словно душа одной из маленьких осенних звезд сияла теперь в его глазах.
Но повел он себя с возлюбленным отнюдь не как поэт и изящный кавалер.
Вместо изысканных любовных речей и жадных, уверенных ласк – замер, откровенно залюбовался его взведенным орудием. Ух ты, надо же! Потрогать... обхватить... ощупать... сравнить со своим... вслух поделиться впечатлениями. Не юноша – подросток, что впервые дорвался до запретного.
У Фьеррэ заполыхали уши. Простота Каэри смущала сильнее, чем его же пошлые стихи. В постели он сбросил все маски, оказался искренним, уязвимым. Почти смешным. Хотя сам этого не чувствовал. Никто не подозревает о своей наивности, пока над ним не засмеются. Фьеррэ не смеялся. Наверное, Каэри не простил бы ему даже безобидной дружеской шутки – именно сейчас. И вопросов задавать тоже не следовало. Опытный, неопытный, вообще девственник – если речь идет о Каэри, лучше ничего не выяснять.
Фьеррэ понял, что в этом танце вести будет сам.
Каэри следовал за ним – не столько покорно, сколько замирая от любопытства.
Ну же, покажи мне все!
Наслаждения гьеллэйх джи зависят от языка. Нет, не от комплиментов. От умения правильно коснуться языком чувствительных мест на груди, на животе, в паху…
В те далекие времена, когда предки гьеллэйх джи еще не вполне утратили сходство с ящерицами, знаком величайшего доверия для них было – снять доспехи и показать любимому созданию горло, грудь, живот и низ живота. Образно говоря, перевернуться нежным беззащитным брюхом кверху.
От яремной ямки и до лобка у гьеллэйх джи тянется светлая линия, разделяющая их тела на две равные половины. Она называется сердцевинной линией. Ее нельзя пересекать татуировкой, получить шрам через сердцевинную линию – очень плохая примета, а насильно прикасаться к ней – знак оскорбления или прямой угрозы. Далеко не каждый любовник позволяет дотрагиваться до нее. Считается, что любая вещь, которая нарушает симметрию тела, должна быть исполнена смысла – или пусть ее не будет вовсе. Если гьеллэйх джи носит непарный браслет, это наверняка подарок от возлюбленной или возлюбленного.
Каэри взял Фьеррэ за руку, заставил провести кончиками пальцев вдоль своей сердцевиной линии.
– Кривая, видишь?
– Не кривая. Чуть изгибается. Мне нравится.
Фьеррэ коснулся полосы, похожей на белесый шрам, губами, потом – языком.
У него самого сердцевинная линия чётче выделялась на загорелой коже. И она тоже была странная. На груди, где солнечное сплетение, вдруг прерывалась... И шла дальше. Если верить в приметы, однажды он был на грани смерти и его вытащили с того света. На самом деле – ничего подобного. У него была вполне заурядная жизнь. Ну, может, когда его спас Каэри... Разве это – грань смерти? Тогда он не верил, что смерть близка.
Вообще, врут приметы.
Белое и загорелое тело на голубоватой белизне простыней. Орудия трутся друг о друга, и Каэри – ну зачем он снова закусывает губу, ведь опять прокусит до крови – если хочет, пусть кусает Фьеррэ, а лучше целует...
– Скажу гадость, – прошептал Каэри. – Можно?
– Ну, давай.
– Раз ты музыкант и по-всякому можешь, так умеешь и змей заклинать.
– Игрой на флейте?
– Именно.
Фьеррэ понял: дерзкие и непристойные намеки в устах Каэри на самом деле – робкая просьба. Он был рад, что Каэри может хотя бы так признаться, чего ему хочется.
Они осторожно узнавали друг друга: вот так – неплохо, и так – приятно, а так – ещё лучше, только подушку под спину...
Любовные речи нет смысла пересказывать.
– Уши.
– Почему уши?
– Мирозданию нужны уши.
Это – речи птиц и волн, ветров и трав. Переводу и осмыслению не поддаются.
…Они лежали долго-долго – перемешанные пряди волос, переплетённые пальцы, дыхание одного и дыхание другого...
– Можно, я надену твой амулет на запястье? Как браслет?
– Конечно. Он твой.
– Ты не понял…
Фьеррэ, конечно, понял. На его родине тоже существовали браслеты спутников. Он сам снял с Каэри амулет и несколько раз обернул черный шнур вокруг узкого запястья.
– Застежки нет.
– Завяжи узлом. Зачем мне его снимать?
– Тебя когда-нибудь похищали?
Каэри не вздрогнул, но напрягся сразу, всем телом. Очарование момента пропало.
– О чем ты? – спросил он.
– Ни о чем. Просто хотел тебя украсть. На день, два, неделю, век – на сколько ты сам захочешь.
Каэри выдохнул. Настороженность превратилась в грусть.
– Не надо.
– У тебя есть дела завтра утром?
– Не нужно "завтра утром". Не хочу никакого "завтра утром".
– Почему?
– Давай всегда будет сейчас.
– Лучше давай я с утра допишу оставшиеся документы, а ты доспи. Вот. Не хочешь утро – проспи его. В полдень разбужу тебя, пойдем в «Травы и пар». Если не отмокать в ванне, то играть – уж точно.
– Завтра утром я уйду.
– Не навсегда же.
Каэри ответил не сразу.
– Я не знаю, когда появлюсь у тебя снова.
– Разумно. Трижды подумай, прежде чем прийти в другой раз.
– Почему?
– Когда ты выздоровеешь, вряд ли я буду прикасаться к тебе так бережно. Поймаю, заломаю, скручу баранкою...
– Хоть бубликом. – Каэри смотрел с вызовом. – Ты не грозись, Фьеррэ, а сперва поймай. И если я после твоих бараночных экспериментов еще смогу шевелиться, тогда – я сам тебя возьму. К утру эту кровать придется заменить.
– Согласен.
Фьеррэ понял: Каэри хочет вернуться и вернётся.
Перед рассветом ему снилось странное: будто Каэри держит его руку в своей, гладит, прижимается лицом, касается губами костяшек пальцев.
Такая мучительная, горькая ласка.
Фьеррэ пытался проснуться, что-то сказать, может быть, успокоить…
Но сон затягивал: ничего страшного, позже, успеется.
Наутро Фьеррэ уже не нашел Каэри рядом с собой.
За ним даже закрывать не понадобилось. Вылез в окно.
На запястье Фьеррэ поблескивала теперь тонкая серебряная цепочка с тремя овальными бусинами из горного хрусталя. Раньше она была вплетена в волосы Каэри.
Талисман за талисман, значит...
Отдал фамильную драгоценность, не иначе. Безрассудный. Любимый.
Фьеррэ через силу заставил себя одеться, умыться, причесать волосы, все ещё хранящие запах Каэри, заправить кровать, выпить чаю, приступить к работе.
Он думал о Каэри.
Когда его «Песнь о призраке дома Астэл» торжественно исполнили в Золотом Розарии, он не пришел на собственный триумф. Он так долго этого добивался. В зале находились известные покровители искусств, он мог бы стать придворным поэтом. И упустил хлебную должность. Почему?
Фьеррэ прекрасно понимал, что знает Каэри лишь с его собственных слов.
Да и что он вообще знает?
Ни настоящего имени, ни семьи, ни прошлого – кроме пары намеков…
Очень может быть, что находиться рядом с Каэри – опасно. Слишком уж безоглядно ненавидит он местную политику и почти все крупные фигуры, кроме самого рэй’яра.
Фьеррэ видел его в бою.
Его обучили как наемного убийцу.
Подходящий парень, чтобы обменяться браслетами, нечего сказать...
Только – при всей многоликости Каэри отважно искренен. Совсем по-мальчишески.
Запыленный и забрызганный дорожной грязью, но все же – горный хрусталь.
Какая разница. Даже если не горный и не хрусталь – он Каэри. Живой. Такой, какой есть.
Единственный, кто встал с Фьеррэ плечом к плечу, когда остальным было страшно.
По сути – единственный, на кого Фьеррэ может положиться.
С кем он поделится и горем и счастьем, а не отделается привычным «все хорошо, спасибо». При ком не стыдно быть самим собой, шутить, говорить глупости, фантазировать – или вспоминать дом…
Сейчас Каэри на пути домой.
Если у него есть место, которое можно назвать домом.
Спрятать бы его и от ветра, и от злых взглядов, и от злых слов. Передать бы немного тепла: держись.
Не сдавайся.
Я рядом.


…Четвертый рэй’ярти Кэйхал Азьяртэн отвязал свою лодку от пристани у Дома Тишины.
Лодка, закрепленная не только веревкой, но и заклятием, не отличалась от лодок других паломников: и сама не крупнее, и украшена не богаче.
Вещей в лодке не было, кроме старого плаща и фонаря, и их не украли. Это хорошо. Если обыватели не тащат все, что плохо лежит, значит, народу относительно сносно живется.
Лет семь назад было время, когда крали попоны с муахов, чтобы сшить себе зимние накидки, а по ночам, рискуя жизнями, разбирали на дрова навесы и помосты на рыночной площади. Кэйхал видел казнь двух таких «злоумышленников». И не имел права вмешаться.
Кэйхал много чего видел.
Другой бы на его месте совсем разучился смеяться. А для Кэя смех – последнее прибежище разума.
Смех, фантазия, да еще любовь.
Любовь того, кто его совсем не знает…
Не знает как принца Кэйхала Азьяртэна, четвертого сына рэй’яра Горькой Чаши.

С отроческих лет Кэй решил, что у него никогда не будет спутника.
Все, что он знал о слиянии двух тел, было уродливо.
Один раз, о котором нельзя вспоминать и нельзя забывать.
И еще один раз – через полгода, по приказу отца. С рабыней.
Наверное, отец хотел таким образом вывести мальчика из столбняка. Исцелить от потрясения. Клин клином. Отец всю жизнь пытался хоть что-то сделать для четвертого сына, самого любимого из детей и самого чуждого по духу. Рабыня заслуживала лучшей доли, чем ублажать мальчишку, что целыми днями смотрит в стену, моется с помощью слуги, ест от силы раз в день... Она могла что угодно делать с его телом. Все равно. Если бы она не ласкала его, а царапала ножом, он бы и то молчал. Но когда она хотела поцеловать его в губы, будто пыталась добиться доверия, Кэй оттолкнул ее, отвернулся и впился зубами в свою ладонь, не в силах дольше терпеть этот фарс. Женщина погладила его по голове. Гладила и шептала что-то ласковое. «Все пройдет… пройдет…». Неужели даже она знала, что с ним сотворили? Она не имела права… Какое ей дело? «Скажи отцу, что ты выполнила приказ. Оставь меня в покое». Он совсем не думал, что с ней будет дальше.
В то время он уже полгода как ни о ком не думал.
Горе замкнуто на себе, горе эгоистично.
Почти год Кэй закрывался от мира и от себя, пока не дошел до предела и не стукнулся как следует о метафорическое дно.
Он умер внутри.
И стало легко.
Хэльгьят Фэлльяртэн, старший сводный брат, больше не имел над ним власти. Нельзя запугать того, кто внутри мертв.
Кэй чувствовал: его тело снова принадлежит ему. И никому больше.
Теперь даже отец не сумел бы навязать ему ни рабыню, ни раба. Хватит.
Он обещал себе, что станет хорошим бойцом. В его теле, душе и сердце не останется ничего от робкого болезненного принца с нежной кожей и привычкой всегда слушаться старших… любых старших.
Обещал себе, что будет повиноваться только отцу и наставнику.
Отучится беречь себя.
Станет безжалостным.
Кэй верил, что победил любовь. И все плотское в себе победил, и все детское, что ищет ласки и тепла.
Он стал сильным.
Почти пять лет прожил, точно в костяной броне.
А Фьеррэ только дотронулся до его руки, и пропал сильный Кэйхал Азьяртэн.
Ладно...
Может, не пропал.
Может, сумеет и собой остаться, и любить.
Выжить бы вот сейчас, а дальше – поглядим, как обернется.

Лодка плыла сама по себе – Кэй давно выучился подобным трюкам и не хотел натружать раненое плечо.
Даже насчет раны пришлось соврать.
Никакая это была не дуэль.
Забавно: чем больше иностранных языков ты изучишь, тем больше тебе откроется возможностей стать жертвой иноплеменных головорезов.
Кэйхал, например, в последние месяцы успешно изучал язык и обычаи северного племени дьеррт.
Вот за это и пострадал.
Варвары-дьеррт лет семь назад поселились на северной границе земель Горькой Чаши и по условиям взаимовыгодного договора защищали Горькую Чашу от набегов совсем других варваров, кочевников-инуахеб.
Недавно область, где жили древолазы-дьеррт, пострадала от лесного пожара. В то же самое время чиновнику, который занимался делами дьеррт, пришлось уйти из-за интриг, и на его место попал чей-то родственник.
«В огне мы потеряли все и просим о помощи», заявили ему дьеррт. «Мы верно служили вашему вождю. Нам нужны лекарства и место под крышей, чтобы разместить раненых». Чей-то родственник ответил: «Может, мне вам еще и свою постель уступить? Вы сами виноваты, лесные чучела, вы, должно быть, разводили костры на деревьях».
Воины-дьеррт молча выволокли чьего-то родственника из его красивого каменного дома, дотащили до рощи и повесили. На ближайшем обугленном дереве.
Едва новости дошли до Горькой Чаши, Кэйхал кинулся к отцу – доказывать ему, что дьеррт действовали на пределе отчаяния и заслуживают помилования, да и помощь им действительно нужна.
Отец отвечал, по обыкновению постукивая по подоконнику кресла любимой трубкой с длинным мундштуком: «Дьеррт заняли дом убитого ими чиновника и встали вокруг него лагерем, это называется разбоем и карается смертью через усекновение головы. Они нарушили заключенный между нами договор: государственная измена, казнь через четвертование. Можно совместить». «Они прекрасные воины и дорого продадут свои жизни». «Дорого? По-твоему, Горькая Чаша бедна?» «Отец, если мы всех их перебьем, ни одно племя в мире не захочет занять их место. Мы утратим доверие. Нам придется равномерно перераспределить армию, и все наши границы будут одинаково плохо охраняться!» «Сказано дерзко, хоть ты и смотришь, как положено, в пол… Назови мне чиновника, который сумеет и захочет договориться с дьеррт, и посмотрим, как он справится». «Но я никого не знаю из чиновников, я только…» «Ты только хочешь «как лучше». Так рассуждает обыватель. Обывателю не нужны войны и нужны победы, не нужен тяжелый труд и нужно процветание. Я тебя понял».
«Отец, я знаю язык дьеррт. Я поеду сам. Если вы дадите разрешение».
«Что ты сказал?»
Кэй не смел поднять глаза, он видел только руки отца, и эти руки внушали каждому жителю Горькой Чаши невольный страх, но он повторил:
«Я смогу. Я поеду, с вашего разрешения».
В дороге Кэйхал попробовал хоть немного порефлексировать, осознать весь ужас своего положения. Ужас никак не осознавался. Ну едет он к варварам, и что? Ну опасные они ребята, могут убить, уже одного подданного Горькой Чаши повесили – и что дальше? Кэйхал замурлыкал песенку, и слуга удивленно на него покосился.
– Здесь красиво, Гьес, – объяснил господин слуге свое несерьезное поведение.
Он мурлыкал песенку о короле и корабле. Как будто бы Фьеррэ был сейчас рядом с ним.
Ближе к землям дьеррт Кэйхал перестал напевать.
Кругом уже не было красиво.
Оба всадника ехали мрачные, обоим обгорелые изогнутые ветви и головешки среди серого пепла напоминали кости и обугленные черепа.
Кэйхал обдумывал не столько стратегию, которую выберет, сколько роль, которую будет играть. Потому что настоящего Кэйхала ожесточенные бедой варвары попросту слушать не станут. Скажут: «Поворачивай домой, мальчик».
Кэй так вошел в роль, что слуга вздрогнул, когда взглянул на него в следующий раз. В первую секунду не узнал. Лицо стало совсем другое. Будто постаревшее. Очень спокойное. Суровое.
– В чем дело, Гьес? – спросил низкий незнакомый голос.
Гьес не посмел ответить. Не сошел он еще с ума, чтобы оскорбить высокородного рэй’ярти сравнением с актерами, нищими раскрашенными лицедеями…
Переговоры с восставшими северянами начались, вполне ожидаемо, с того, что парламентеры-дьеррт пришли вооруженными. И крайне неохотно положили луки и боевые топорики на землю.
Кэй впервые увидел дьеррт вблизи: оливково-смуглые лица, раскрашенные углем и белой глиной, зеленые волосы, темно-зеленые белки глаз.
Сначала их посланцы изливали гнев и горе, а Кэй выслушивал. Потом, наконец, когда они повторили одни и те же злые слова по четвертому кругу и немного выдохлись, Кэй спросил, что означают черные и белые полосы на их лицах.
"Белые полосы – знак, что эти люди потеряли родных".
Лиц с белыми полосами было много. Кэй загрустил. Он знал, что дьеррт вместе с домом захватили и ящик с лекарствами. Они принимали все порошки подряд, что сгубило ещё несколько душ. "А чёрные полосы? Разве это не знак мести?" "Я не понимаю". "Я слышал, что черные полосы на лицо наносят мстители. Белых полос по две, по три у каждого, черная - у всех одна". "Я не понимаю".
Все ты понимаешь, подумал Кэй. А хуже всего то, что и я понимаю тебя. Сам не могу видеть наделённое властью наглое равнодушное хамло.Только вам, ребята, терпения не хватило. Нет бы отравить гада потихоньку, есть же у вас в племени знатоки ягод и трав, полезных и не очень. А вы на принцип пошли. Восстали. Такое у нас в Горькой Чаше не приветствуется. Ни один якобы цивилизованный народ не любит восставших варваров. Неуютно как-то живётся с мятежниками под боком.
Кэй начал выстраивать разговор так, чтобы дьеррт отвечали как можно более осознанно и четко.
И он действительно хотел вникнуть в их требования.
Прошло еще полчаса.
Вместо «я вас всех отправлю к древесным демонам» лидер дьяррт заявил: «нам нужны правильные лекарства, и нужно составить новое соглашение, чтоб вы не могли нас надуть». А потом высказался в духе «если мы вернемся, нам нужен наш лес, и еще нам от вас нужны врач и школьный учитель, или пусть кого-то из наших обучат этим ремеслам – мы хотим сами знать грамоту и разбираться в лекарствах».
И стоило Кэю начать разговор о самом трудном – об убийстве чиновника – как его речь прервали. Из толпы северян раздался истошный вопль: «Лжет! Белоглазый лжет!» – и метательный ножик вонзился ему в плечо.
Кэй, продолжая играть свою роль невозмутимого посла, демонстративно фыркнул: «У вас еще есть зубочистки или я могу продолжать?»
Ему навстречу вытолкнули девушку, которая пыталась укрыться за чужими спинами. Она продолжала кричать: «Он лжет! Он лжет!», но Кэй видел, что девушка напугана. Он заставил ее снять простенькую иллюзию: белки ее глаз не были темно-зелеными. Он спросил, чья она сестра или дочь. Оказалось, она никому не родственница, сирота, пришлая, в отряде появилась недавно, прицепилась к одному воину в качестве любовницы. «Надеюсь, всем все понятно», заявил Кэй и приказал своему слуге связать девушку. Она кинулась бежать, но слуга догнал ее. Переговоры закончились несколько сумбурно, но хладнокровный рэй’ярти произвел впечатление на северян, и они согласились на еще одни переговоры, теперь уже по всем правилам и действительно без оружия.
Рану Кэя промыли и перевязали.
Кэйхал Азьяртэн со слугой и пленницей-провокатором вернулись в Горькую Чашу. Девица повторяла, как заведенная: «Он меня убьет, он меня убьет», хотя Кэй не проявил к ней жестокости и, разумеется, не пытался убить ценного свидетеля.
Повелитель Горькой Чаши захотел сам посмотреть на смутьянку: жалкую, в камере, в оковах. «Ты ведь не дьяррт. Откуда ты? Ради чего пошла на это?» Девушка заплакала. «Мы не можем тебя помиловать, девочка. Но назови того, кто тебя нанял или подговорил, и тебе назначат казнь по жребию: усекновение головы или ссылка. Ты еще сможешь вытянуть белый шарик и остаться в живых». Девушка замотала головой: «Нет, нет, нет, не надо, я не хочу, не хочу!» «Да прекрати ты истерику!» рявкнул рэй’яр Горькой Чаши, схватил стоящий тут же на полу кувшин с водой и плеснул ей в лицо. Девушка замахала руками, словно утопающая, посинела и осела на пол.
«Это уже не истерика», пробормотал кто-то из стражников.
Кувшин с водой принес тюремщик, но он клялся, что налил самую обыкновенную воду, из бочки. Кэй, естественно, попросил целителя не только изучить труп, но и осмотреть свою рану еще раз, уже на предмет медленно действующего яда.
Девушка, ясное дело, отравлена.
А в ране Кэя – никакого яда.

Почему неизвестный злодей имел в своем распоряжении сильнодействующий яд, но не снабдил этим ядом свою посланницу, чтобы она убила Кэя? Крикливая запуганная девчонка, маленький ножик… Разве так покушаются на власть имущих? Чего он добивался? Что за запах был в камере? Недавно Кэй провел целый час в библиотеке, разыскивая для героя своей поэмы подходящий яд растительного происхождения. Мог ли кто-то взять эту книгу сразу после него?

«Не перетруждайся», велел отец. Он всегда был добр к четвертому сыну. Кэйхалу нечем отплатить за доброту – только трудом. «Раз уж ты сам подписался на новый этап переговоров – готовься к ним. А пока спи, малыш. Закрой глаза».
Закрыть глаза на что?
Его так легко отпустили в Дом Тишины – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не рыскало по дворцу, не теребило целителей и библиотекаря, не искало осколки разбитого кувшина.
Но неужели он действительно сдался?
Разве Фьеррэ на его месте сдался бы?
Ближе к Дворцовому Каналу придется надеть маску. Да и плащ. Холодно. Впереди целый день на ногах – после бессонной-то ночи. Может быть, впереди – новая опасность.
Но амулет, спрятанный под одеждой, никто не отнимет.
Амулет согревает.
Амулет будет при нем всегда.
У него впервые появилось что-то своё.
Только своё. Настоящее.
Если ему все-таки не повезет, надо стиснуть глазастый камешек покрепче. О Солнце, да хоть проглотить. Не отдаст он амулет. Волей-неволей им – кто бы ни были эти "они" – придется похоронить четвертого рэй'ярти вместе с дурацким кусочком окаменелости.
А если ему повезет, он вернется к Фьеррэ. Вернется победителем и расскажет, чем все закончилось.

Рэй'яр Горькой Чаши курил трубку и вспоминал Талис Азьяр, не самую прекрасную из своих женщин и не самую умелую в постели, а просто - самую любимую.
Что есть любовь?
За какие достоинства, а может, за какие недостатки мы любим на самом деле?
Дерзкая в суждениях и высказываниях, способная любой разговор превратить в спор, если не в ссору. Горячая не столько в постели, сколько в бою.
За что же он полюбил ее?
За красоту? Пожалуй, золотисто-русые волосы ее были хороши. И зелёные глаза – тоже. Но она была не женственная. Не умела пользоваться своей красотой. Стянет волосы в пучок, чтобы не мешали, да воткнет в них стило вместо шпильки... Потомством она совсем не интересовалась, подарила ему нехотя одну кладку яиц – на вот, возьми, если тебе надо.
За ум? Талис была умнее всех, кого он знал. Часто ему бывала очень полезна ее помощь. Все окрестности Горькой Чаши она изучила с единственной целью – уяснить для себя, как использовать преимущества местности в случае нападения. По ее же просьбе рэй’яр обновил старые сигнальные башни и поставил несколько новых, а подземный ход, ведущий из дворца в одну из деревень, велел перестроить, чтобы он вел в крепость Кан’ тэйо. Талис не доверяла крестьянам. Она не понимала их. Верила лишь воинам, преданным своему господину, как и она сама.
Если бы она больше верила в себя, то написала бы трактат об искусстве войны – даже пыталась написать, но вдруг заявила, что чем больше она собирает сведений, тем больше ощущает себя невеждой, недостойной сохранить свое имя для потомков. Рэй’яр выбранил ее за то, что сдается раньше времени, но Талис отвечала: «Я умею воевать и не умею учить». Когда на глаза ей попалась великолепная «Тактика ветра и камня», она бросила свой труд. Осталась только стопка черновиков и схем, понятных ей одной. Рэй’яр до сих пор хранил эту писанину в надежде, что придет день, и какой-нибудь другой гений сможет ее прочесть.
И он мог ей доверять – обманывать его Талис не умела и не любила. Она была бессребренница совершенная, ни до власти не жадная, ни до денег, ни до красивых вещей. Если надо, Талис одевалась роскошно – ради него, позволяла служанкам сделать ей прическу и нанести нужные краски на лицо. Но когда мужчины замечали перемены в ней и начинали говорить комплименты, она вся сжималась, деревенела и мечтала об одном: скорее убежать с приема, умыться и переодеться в повседневную одежду. Ни разу она не улыбнулась кокетливо ни мужчине, ни женщине, если только он сам не велел ей сделать это. Не выбери он ее в жены, Талис наверняка осталась бы девицей. Ему нравилась ее скромность, для разнообразия. Его первая жена была слишком уж чувственной, если не сказать – распутной. Еще неизвестно, чей на самом деле сын – Хэльгьят; пожалуй, хотелось бы верить, что это чудовище не от него.
Талис не умела хотеть чего-либо для себя. Только для них обоих. Или для него.
Или для Горькой Чаши.
По сути, Горькая Чаша и была их ребенком, а не Кэйхал, вылупившийся на свет уже после гибели матери.
Любую заботу, связанную с государством, рэй’яр мог доверить своей Талис.
Но нередко Талис не желала понимать, что последнее слово – за ним, что он лучше знает жизнь, что политика – не задачка с единственным решением, а подданные – не фигурки в ее любимых тактических играх.
Для нее существовали лишь чёрное и белое, да и нет, истина или ложь.
Она погибла, сражаясь – погибла как преданный ему полководец... И у него осталось чувство, что это было самоубийство преданной им женщины.
Талис любила мужа. И притом никогда не приняла бы его таким, как есть.
Не приняла бы его многогранный разноцветный мир – мир со множеством истин, "мир лжи", как сказала бы она сама.
Ее споры с мужем кончались ничем, и вскоре она усвоила, что доказывай не доказывай свою правоту, рэй’яр скажет: «Хорошо, я подумаю» и поступит по-своему. Те, кого он решил казнить, будут казнены, те, кого он считает полезными, избегнут любого наказания. Хуже всего, если сама Талис кому-то уже успела пообещать возмездие или помилование. В Горькой Чаше слухи разносятся быстро, заговорили, естественно, и о том, что слово полководца Талис Азьяр ничего не стоит…
Талис любила мужа до самого конца.
Но оставалась лишь одной из его женщин, одним из его полководцев.
Рэй’яр – и все остальные.
Так и продолжалось бы долгие годы. Вплоть до его или ее смерти.
Зная Талис, неудивительно, что она предпочла – не ждать смерти долгие годы.

Талис, Талис...
Он сделал для ее сына все, что мог.
Оберегал, лечил, боролся за его жизнь. Отправил в ссылку на три года своего наследника, Хэльгьята, который мучил и запугивал Кэя. Отдал Кэя на обучение к тому, кто помог раскрыться его талантам. Убедился, что Кэй не боится жизни и может себя защитить.
И потом устроил для него испытание.
Дьеррт были настоящие, и беда их – настоящая. Им требовался защитник. И рэй'яр с радостью убедился, что сын готов взять эту роль на себя. Готов даже спорить с отцом, если понадобится.
Пожертвовать девчонкой, готовой на роль провокатора? Почему бы и нет.
Ее брат находился в тюрьме, она и сама явно знала о делишках этого мятежника и смутьяна куда больше, чем из нее смогли выудить. По сути, она тоже была преступницей. Он пообещал освободить ее брата, если она справится с заданием. Он не собирался этого делать. Ее брат умрет. Да и ее не имело смысла оставлять в живых. Она свое дело сделала. К тому же со страху едва не выдала, кто ее нанял. "Он меня убьет, он меня убьет"... Естественно, убьет. Не хотелось делать это лично, но – так надёжнее.

Талис, думал рэй'яр, ты сумела бы оценить, как я воспитываю нашего сына.
Бесстрашный, волевой, умный мальчик. Правда, есть в нем трещинка, Талис. Я должен ещё раз убедиться, что не зря возлагаю надежды именно на него.
Вассалов Хэльгьята он уже убивал.
Когда же дойдет очередь до самого Хэльгьята?
Когда малыш наконец сообразит, что из них двоих должен остаться только один? Скоро, скоро он убьет Хэльгьята. Если не сумеет, значит, он всё-таки слабак и трус. И я зря любил его и надеялся на него все эти годы. Если Хэльгьят успеет первым, я не стану лить слез по неудачнику. Терпеть не могу побежденных. Ты тоже презирала побежденных, Талис. Ты кричала: "Убей! Убей!", забыв, что бой – тренировочный... Моя Талис. Интересно, знаешь ли ты, каково это – замирать от страха и боли, зная, что по твоему приказу в твоего сына метнут нож? Но иначе нельзя. Я ращу себе преемника, Талис, а не беспомощного мечтателя на троне. Да, между ним и троном сейчас трое братьев, но ты ведь сама понимаешь – будет по-моему. После меня Горькой Чашей должен править...
– Четвертый рэй'ярти Горькой Чаши господин Кэйхал Азьяртэн!
– Пусть войдёт...

запись создана: 29.04.2022 в 23:10