Продолжение. Начало во вчерашнем посте.

– Морфо недоморенный, – шептал Ксавье, обтирая его лоб важной тряпицей. – Лучше б ты башкой в каменную стену врезался, а не в меня. Переход мне сорвал. К свету не дал подняться. Гонял по Безымянке, в лесу чуть не заморозил. Если ты еще и умрешь, пеняй на себя, гад. Из-под земли достану… И молотком по самые уши обратно в землю забью…
Красноречие Ксавье очень скоро себя исчерпало. Он устал. И говорить устал, и вообще.
Безотчетным движением подсунул руку под шею и плечи больного, приподнял ему голову. Будто пытался удержать. Не отпустить. Не отдать.
«Живи, тварь паутинная…».
Чужая голова на сгибе локтя Ксавье была тяжелой и горячей.
«Помоги», вдруг обратился Ксавье к тому, кому когда-то служил, к тому, кого ни разу не видел и в чьем существовании на самом деле сильно сомневался. «Если ты есть – помоги нам. Я же тебя еще ни разу ни о чем не просил».
Ан нет, просил. Давно, в другой жизни.
Еще до больничной эпопеи.
Подбитый голубь нахохлился и читать дальшесидел возле скамейки в холодном осеннем парке, не улетал, косил желтым глазом, у него даже крови нигде не было видно.
«Ну зачем ты стрелял?! Зачем?!»
Шестилетний Ксавье добежал до брата, укусил его за руку и тут же получил полновесную братскую затрещину. Удар смягчила теплая шапка. Один из братних приятелей тут же вставил: «Ты по голове не бей, бей по попе»… Старший брат хвастал перед двумя своими дружками, что уложил птицу с одного выстрела. У него была особая «супер-дальнобойная» рогатка.
Ксавье ненавидел рогатки.
Взял голубя на руки. Тот и не думал противиться. Тощий, некрасивый. На груди топорщились перышки, на одной лапе не хватало двух пальцев – давняя потеря. Голубь выживал, как мог. И пытался выжить сейчас. Он дышал трудно и был теплый.
«Господи, пожалуйста, вылечи его…»
Ксавье гладил кончиками пальцев мягкие, гладкие, теплые перья, шептал голубю ласковые слова. У голубя что-то сломалось внутри. Ксавье любил его. И почти ненавидел – за тихую покорность умирания. И от злости любил еще сильнее. Прошло лет сто. Вся жизнь. Уже и брат с дружками пошел в сторону дома, и от матери брату влетело, что бросил маленького в парке, и мальчишки побежали назад, зовя Ксавье. А голубь не улетал. Не шевелился.
Мальчик почувствовал, когда голубь стал свободным.
Отлетел.
Брат не дал ему похоронить голубя. Силой потащил мелкого домой.
Ксавье не плакал.
Кое-как съел ужин – у него, как обычно, не было аппетита, но приходилось ковырять еду вилкой и хотя бы что-то пропихивать в рот, иначе у мамы начиналась паника. После прогулки в парке снова заболела спина, и Ксавье привычно промолчал, по той же причине: мама начнет сходить с ума. У него не было сил выносить ее тревогу и тоску. А чем ее утешить, как поддержать, он не знал.
В то время Ксавье никого не мог спасти.
Тайком вытащил у брата из «секретной коробки» рогатку. Хотел сломать. Потом задумался. Вместо камня взял белый мраморный шарик для игры в лунки.
Если брат узнает на своей шкуре, каково птицам, то перестанет в них стрелять.
Что брат, может быть, и жить перестанет, Ксавье не волновало.
Для него справедливость была важнее милосердия. Рано в нем это проявилось. С тем и жил, не подвергая сомнению то единственное, во что верил.
Кто убивает беззащитных, должен быть наказан. Об этом все сказки. Об этом и память крови.
Распоротое брюхо сказочного волка охотники набивают камнями. Волка следует покарать за то, что он – волк.
А парнишку двенадцати лет – за то, что ему двенадцать, он пыжится и нахальничает, у него нет почвы под ногами, он стреляет по живым мишеням.
За все надо платить.
Так считал будущий Небесный Палач.
Брат был, конечно, в кабинете отца, куда детям входить запрещалось. Опять тайком листал книгу «Пытки и казни Средневековья», те места, где неприличные картинки с голыми женщинами.
Ксавье медленно приотворил дверь, придерживая ручку обеими руками, чтоб не тенькнула.
Рыжеватая макушка брата виднелась из-за отцовского стола. Она не шевельнулась.
Ксавье неслышно переступил порог.
«Привет».
Брат поднял голову, на веснушчатом лице отразились досада, смущение и злость – все эмоции виновного, пойманного с поличным; страх неплохо спрятался за ними, но Ксавье почуял его – и улыбнулся. Прицелился. Казалось – он уже проделывал подобное очень много раз, недобрая сказка тянет его за собой, втягивает в себя, желая повторяться снова и снова.
Он метил в глаз.
Белый шарик пролетел в сантиметре от братней головы, стукнул в позолоченные книжные переплеты, выбил пыль.
Брат, конечно, дал Ксавье по шее и рогатку отобрал. Перепрятал. Потом вздул мелкого как следует. Бить младшего брата строго-настрого запрещалось, но – мало ли, во что ему завтра поиграть захочется…
Ксавье не плакал.
Ночью ему не спалось: разболелась спина, а в правой ноге до колена будто сидела железная спица. Но мраморный шарик больше не завораживал его своей белизной и не просил крови.
Ксавье думал только о голубе. Не верил, что у птиц не бывает души.
«Есть у вас душа. Есть. Непременно есть. И будешь ты на небе – выше неба – летать вольно»…
…Время катушкою ниток выпало из рук, покатилось, пошло отматываться само по себе – у Ксавье уже не было сил его ловить.
Заснул – кажется, на минуту всего.
Очнулся, вскинулся: жив пернатый?
Жив, дышит.
Рот чуть приоткрыт. Перьев на теле поубавилось. И, кажется, дыхание стало глубоким и спокойным. Птичьи ноги превращались в человеческие и выглядели странно – все еще длиннопалые, с когтями. Главное – гнойного нарыва больше не было. Рана – вот, краснота и припухлость никуда не делись, но рана больше не нарывала.
Тогда только Ксавье заметил, что у него самого затекли ноги. И шея. И спина. И вообще, он озяб – задницу заморозил. Сидел, оказывается, на полу, у кровати, привалившись к ней и положив голову на край матраса.
Сколько времени он проспал? В доме – ни часов, ни окон.
А, неважно.
Спасибо, Господи. Сегодня у Крушителя праздник. Кутить так кутить. Двенадцать часов сна, или нет, сутки. Целые сутки и часика четыре на десерт. Ксавье предчувствовал, что столько времени для сна не бывает в природе, наверняка раненый разбудит его раньше. Но хоть помечтать пока можно…
Как хорошо, что у него есть навык – спать неподвижно. Пришлось научиться, когда ночевал на деревьях. Значит, если перед сном он прикажет себе не шевелиться, то не толкнет раненого, не навалится на больную ногу.
Ксавье лег рядом со спящим.
Глаза слипались.
Он знал: теперь ему приснится хороший сон.