"Меж землей и соленой волной", глава четвертая

[inerind]

Сегодня мне очень паршиво.
Брат в Киеве. И, по крайней мере, в сети. Сообщения просматривает и периодически отвечает.
Меня клинит на песенках в духе "новую кровь получила зима, и тебя она получит", и я стараюсь вместо этого молиться. "Спаси, Господи, люди твоя".
Что делать сейчас и что делать дальше, непонятно в принципе.
Но шуты, барды и сказочники всегда на посту, пока голова варит и истории сочиняются.
Гил и Чаёк сами себя не создадут!

– Так… Стало интересно, чем ты занимаешься в Мире Вещей.
– Все тем же, – ответил Гил. – Ты слепой по зеркальнику, а я маргинал по зеркальнику.
Чаёк молчал. Странное у него было молчание. Обычно человек либо смотрит в глаза собеседнику, либо нет. Чаёк был лишен этого выбора. Он присутствовал. Дышал. Думал. Ждал. А что при этом выражал его взгляд – история умалчивает.
Молчал и Гил.
Вспомнил, как пытался «завязать со всем этим».
Как работал четыре месяца на железной дороге кочегаром. Думал об одном: скорей бы обучиться, ведь нужное дело, полезное. Можно и до машиниста-паровозника дорасти. Гила уволили по причине «ты сам должен понимать, почему». Гил не понимал. А ему отказывались объяснять. И вышел большой скандал. Мордобитие – не лучшая дипломатия, но об этом вспоминаешь, как правило, когда морды уже набиты.
Вспомнил, как в том же году нанялся работником на ферму Паундов (нет, не родственники поэта, однофамильцы). Работать ему нравилось. Гил любил животинок, и они это чувствовали. Тянулись к нему, точно к родной мамке, особенно лошади. Работники были ничего ребята, но с Гилом подружился только один, рыжий улыбчивый прохвост. Кого угодно мог очаровать. Неплохое было лето. Гилу снилось, что звезды пахнут клевером. Но однажды все четверо Паундов – муж, жена, сын и дочка – преградили дорогу Гилу, идущему на конюшню, и дочка, глядя в землю, сказала: «Вот этот. Да, он». Гил успел заметить, что она дрожит, сама не своя. Сынок-Паунд и папаша-Паунд накинулись на него, Гил намял обоим бока, не стал ждать, пока они народ позовут, забежал в пристройку, где спал, схватил мешок со своими вещами и давай бог ноги. Девушка-то не от большого счастья его подставила. Рыжего своего спасала. Хрен с ней. Пусть живет, как может, Гил ей не судья.
Вспомнил еще, как пытался покорить большой город, брал поденщину, наконец зацепился в типографии. Его наскоро обучили, что надо делать с печатным прессом. А по уму, с печатным прессом надо сделать вот что: разбить кувалдой. Чтобы народ с утра пораньше не отравлял себя газетным дерьмом. Политика, криминал, плохие новости, «мы все умрем» и рецепт медово-карамельного торта на последней странице.
– Я такой, какой есть, – вслух сказал Гил. – Они думают, весь мир хочет походить на них. А я не хочу походить на них. Месяц поработаешь, всех скопом хочется собрать и взорвать. Хотя вообще – неправильно. Они же слабые. Но сами-то они думают, будто они сильнее. Потому что одинаковые. И понимают друг друга. И сотрудничают. Как стая мух. Или что там у них – рой? Потому что они – общество. Могут назвать тебя последним отребьем так вежливо, что не подкопаешься. А что мне копать? Я даю в морду. Автоматически. А когда я даю в морду, лучше вызвать врача. И пусть скажут спасибо, что не священника.
Гил вздохнул.
– Короче, я хотел завязать, и я завязал. С этой их нормальной жизнью.
Чаёк чуть наклонил голову. То ли к шуму дождя прислушивался, то ли к себе.
– Значит, для тебя унизительно жить среди обыкновенных людей? Ты хочешь большего?
– Да ну. Я сам обыкновенный. И мой отец, и брат, и еще куча хороших людей. Все были обыкновенными. Нет ничего плохого – быть обыкновенным. Но они, которые в обществе – другие обыкновенные. И вот их обыкновенность меня бесит.
– Кажется, понимаю.
– А еще им не стыдно. Я бы помер со стыда, если б у меня были руки как веревки. Себя не уважал бы, пока не стану сильным. А у них – если проблемы, вот телефон, вот полиция. А для тяжелой работы можно нанять такого, как я. Тупого и с мускулами. Подай-принеси, гвоздь забей.
– Унизительно.
– Не то слово.
Помолчали.
– А если бы от тебя зависела чужая жизнь?
– Что?
– Если бы жизнь близких зависела от твоей способности вытерпеть унижение?
– Вот поэтому у меня нет близких, – ответил Гил. – Родители умерли, брат умер, сестра замужем, а своей семьи мне не надо. – Гил подумал, добавил: – Когда ты один, ошибаться не страшно. Что считаешь правильным, то и делаешь. И жена-дети от твоих вывертов не страдают.
– Ясно.
– А у тебя семья?..
– Нет.
– По той же причине?
– Да нет, просто не сложилось.
Гил задумался.
– То есть ты стерпел бы унижение? Если б у тебя была семья? Ради них?
– Наверное, да.
Чай подумал и добавил:
– Если есть хоть малейшая возможность не покоряться, а сражаться, я выбираю – сражаться. Но бывают двери, через которые можно пройти только согнувшись, а то и ползком. И бывают обстоятельства, когда ради близких терпел бы… Неважно, что именно. Лишь бы они жили. Оба мира страшны, когда смотришь на них с оборотной стороны. – Чаёк издал негромкий, невеселый смешок. – Впрочем, это все демагогия. Не знаю, зачем мы об этом говорим. Нам обоим не за кого бояться. Это не хорошо и не плохо – это реальность, вот и все.
Гил разглядывал собеседника.
Парень как парень. С таким, наверное, дружить хорошо.
Молодой, а горя хлебнуть успел. Убивать, видно, убивал, но вряд ли особенно любит это дело. Скорее – жизнь заставила. Для чудовищ, для морфо, да и для некоторых людей слепой мальчишка – считай, законная добыча. Обед на двух ногах. Или выручка – от продажи раба. Морфо, говорят, и калек покупают, слепых там или безъязыких, главное – красивое лицо и тело. Бррр. Словом, хочешь выжить и остаться на свободе – учись быстро. А вместо аттестата зрелости получишь первый труп. И первую зарубку на карабине. Или что там у него – посох...
– Тебе сколько лет? Девятнадцать, двадцать?
Чаёк молчал.
Упрямый, подумал Гил. И гордый.
Такие вот гордецы и без глаз дорогу находят. Работают за троих, веселятся за семерых и в конце концов женятся на красавицах, всему свету назло.
Когда-нибудь он будет счастлив.
Хотя нет.
Не будет.
– Ты здесь как, только за деньги или за идею? Добро-справедливость там…
– За идею.
– Ну и дурак.
Останется его сад без хозяина. Засохнет.
– Завтрашний расклад у нас такой, – сказал Гил. – Как рассветет, я тебя выведу отсюда. А путь уничтожу. Видеть ты меня не видел. Возвращаться тебе сюда незачем. Поливай свои саженцы. Людям скажешь – не нашел ко мне дорогу. Многие не находят. Все понял или повторить?
Чаёк не ответил, закусил губу.
– И нечего губы кусать, – сказал Гил. – Ты свой гонор в другом месте выпасай. А сейчас послушай меня. Рано или поздно со мной покончат. Но не одиночки вроде тебя. Когда Крылатые, наконец, почешутся, тут все горы будут в правительственных войсках. А через год, может, два на плоскости появится другой парень вроде меня. Может, и логово мое займет. Если найдет. Чего добру пропадать.
– Ты имеешь в виду, грот притянет другого бандита?
– Вроде того.
– Еще скажи, что грот бандитов создает.
– Почему нет. Сказки питаются принцессами и злодеями. А где пещера, там и дракон. Хочешь посмеяться? Когда я нашел этот грот, в нем был спальник. А еще дровишки, растопка, пустой бак для воды. Консервы вспученные. Вот тебе и нехоженая земля, вот тебе и неприступные горы. Сказки повторяются, парень. И требуют чудищ. Чтобы это узнать на опыте, необязательно расходовать свой последний скальп.
Поневоле Гил подумал, что такой скальп и сам берег бы: волосы у Чая пепельные, густые, до лопаток, посмотришь со спины – не белый юноша, а седой как лунь индейский дед. Хотя нет, руки-то не смуглые, даже не розовые, а бледные совсем. Точно снег в лунном свете позднего ноября. Хорошо, если кончики пальцев не светятся в темноте.
Гил встал – пора спальник разворачивать и на боковую – и услышал за спиной тихий вздох.
Обернулся к Чайку.
Тот никакого предательского оружия не достал, в лоб Гилу не целился.
Всего лишь объявил:
– Ты милосерден. Но я не отказываюсь от борьбы, Гил Озверелая Жуть. Я знаю, чего хочу. И от задуманного не отступлю.
– Умница, Чаёк. Земля тебе пухом.
Гил подумал, что ливень мог вызвать сель, и что крупа на исходе. Завтрашний день будет паршивым – примерно девять с половиной по шкале от одного до десяти. Еще этого бедолагу хоронить придется. Хоть выспаться надо нормально, перед таким днем.
– Ты не понял! Я совсем не испытываю к тебе ненависти. И то, что мы разделили еду…
– Хорош оправдываться, – рыкнул Гил. – Решил и решил. Твое право.
– Гил…
– Завтра деремся без поблажек. Пополам тебя разорву. Слепой там или не слепой, назвался бойцом – помрешь, как боец.
Гил ждал, что Чай вспыхнет в ответ на угрозы и шантаж. Гил надеялся, что у парня проснется здравый смысл и он все-таки уйдет. Метафорически хлопнув дверью. Которой здесь нет. Но Чаёк только сказал:
– Гил… Где тут у тебя можно посуду помыть?
– Оставь. Завтра помою.
– А второй спальник?..
– Может, мне еще комнату для гостей завести? Специально для тех, кто приходит за моей головой?!
– Это произвело бы на них впечатление.
– Будешь умничать – заснешь на камнях.
Спальник, на самом деле, лежал не на голых камнях, а на подстилке из сухой травы, напоминающей вереск. Но без спальника на ней все равно было бы холодно.
– Разувайся. Залезай. Ложись. Не так! Не к девке мостишься.
Чаёк послушно скатился с негостеприимного хозяина и честно попытался держать руки по швам и не дышать.
– Золотой век не за горами, преступники и те целомудренны сверх меры…
– Кончай треп. И отвернись. Не могу уснуть, когда на меня пялятся.
– Ага, – Чай вложил в одно междометие все ехидство, которое не мог выразить взглядом. – Дырку в тебе проглядел.
Гил отвернулся сам. Теперь его спина упиралась в спину Чая. Странная картина – точно два близнеца поссорились в утробе матери. Чай кашлянул, прочищая горло, спросил уже без иронии:
– А ты допускаешь мысль, что завтра мы оба останемся живы? Ну, сыграем вничью?
– Всякое может быть.
– Так допускаешь или нет?
– Ну, допускаю. Спи уже.
Чай упрямо продолжал:
– Что мы тогда будем делать?
– Надеремся до зеленых белочек.
Гил представил себе эту картину: как они, едва перевязав раны, откупоривают заветную бутыль, которую Гил месяц назад купил в долине и закопал в надежном месте. Гил не знал, умеет ли Чай петь. Веселиться умеет наверняка. Интересно, какой он, когда хохочет до упаду.
– А потом? – настаивал Чай.
– Рвота, головная боль, сушняк, язык будто наждачная бумага, – Гил вовремя остановился, про песок в глазах решил не упоминать. – И прочие признаки алкогольного отравления.
– Великолепно. У меня еще не было подобного опыта, – сказал Чай.
– Ты что! Лучшие годы зря прошли.
Чай был теплый. Обычно Гил предпочитал горячий чай, именно кипяток. Но теплый Чай тоже согревал.
Гил задремал, и тепло обволакивало его даже во сне. Приснилось ему что-то хорошее, спокойное, мирное. Наверное, такими и должны быть сны.


Ребята, зацените иронию ситуации.
Альтиасу несколько сот лет, это такая могущественная древняя крокозямбла, но здесь и сейчас он принял облик обычного сноходца, каким он был в начале своего пути в Мире Снов.
Гил относится к нему чуть свысока, точно к мелкому.
Альтиас это терпит-терпит, но вы бы знали, чего ему стоит не рассмеяться!
В тот момент, когда он кусал губы, он не страдал, а еле сдерживал смех. Давненько его никто не жалел за молодость и кавайность, давненько никто не чувствовал себя растроганным при виде главы Совета Крылатых))))
Если честно, Чай сам растроган поведением Гила...