Гипнос рассказывает свои прошлые жизни

[inerind]

– Меня презирали. По условиям непонятной человеческой игры я должен был продавать вещи и жилье, лишаться связей с родными, голодать, быть отлученным от церкви, иногда – сидеть в тюрьме. Я не понимал, за что сижу, но и не возражал. Тюрьмы боится тот, кто знал свободу. Или думает, будто знал хотя бы относительную свободу...
– Вот завернул, – фыркнул Ксавье.
– Стремлюсь к точности, – педантично согласился Гипнос.
– Знаешь, я бы все равно не хотел в тюрьму.
– Знаю, – как-то странно усмехнулся Гипнос. Можно подумать, он в свое время провел небольшое исследование на тему: «Крушитель и его неприятие тюрем: причины, следствия, роль явления в истории, влияние на мировой культурный контекст».
– И чем ты там занимался? В тюряге?
– В основном умирал. Самое распространенное занятие в застенках инквизиции. На грани смерти я научился уходить в Мир Снов. У меня было много возможностей практиковаться. Я перестал забывать свои прошлые жизни. Там было почти нечего помнить. Так что места в голове хватало.
Ксавье не знал, что ответить.
– Девяностые годы шестнадцатого века. Мне – пятнадцать лет. Умер мой дядя, доктор медицины, другой родни у меня не осталось, и мне казалось – я вольная птица, лечу куда хочу. Одна беда: я не умел хотеть. Таким вырастил меня дядя. Сколько себя помню – я помогал ему, точно слуга, с утра до ночи. Толок порошки, варил мази, держал наготове инструменты. Я терпеть не мог больных, потому что у меня не было друзей. Мне казалось – в этом виноваты больные. С их подаграми, свищами, фурункулами… Я мечтал об одном – отдохнуть. Начал отдыхать сразу после дядиных похорон. Больше у меня не было ни одного желания. Спустя пять лет я проел все деньги. И покинул полутемную тесную комнату. Отправился путешествовать один. Зарабатывал на жизнь ремеслом, которому обучился у дяди. И впервые понял, что лечить людей не так уж плохо. Цыганенка, что прибился ко мне в пути, хотел усыновить – он не позволил. Огрызался: «Папашки мне вот так хватило, что трезвого, что пьяного. Лучше б я на дереве вырос. Как яблоки». Отец у него был лудильщик – и не цыган, кажется. Или – неправильный цыган. Я слышал, цыгане своих детей считают благословением. Малыш не понимал, что еда – наша общая, а не моя. Помню, ломоть хлеба плохо лежит – он смуглой тощей лапкой цап этот хлеб и бежать. Прячется. Я говорю: «Малыш, у нас один хлеб. Ты его забрал, я лягу спать голодный». Он бочком-бочком подобрался ко мне. Я улыбнулся: «Поделись со мной». Он разорвал лепешку и протянул мне тот кусок, что побольше. «Не голодай». А через неделю опять учудил. Схрупал всю нашу капусту вместе с грязной ботвой. Убежал, вечером принес полкочана капусты и несколько луковиц: «Не бей, смотри, вот наш суп». Он уже понял, что я его не бью. Но у него слов таких не было в ходу – «не обижайся, не расстраивайся». Только «не бей». Мне стало горько, ярость во мне поднялась. То ли на мир, каков он есть. То ли на себя, что я не знаю, как растить ребенка свободным. Он обнял меня крепко-крепко, уткнулся мне в солнечное сплетение. И стало легче. «Ты прости… Я там, на ферме, выпросил… Так и так, старший брат помирает, капустки просит. Хозяйка сразу – ах, да как же это, да не нужно ли чего господину лекарю, мы бы его в дом перенесли. Еле отбрехался. Встретишь ее, скажи, что болел и поправился».
Ксавье прыснул в кулак.
– Во дает…
– Да, с ним не соскучишься… Такой он был…
Ксавье почему-то стало не смешно.
– Я ему рассказывал о Мире Снов. Под видом сказок на ночь. Я повторял, что все выдумал, но он не верил мне. Просился в Мир Снов.
– И ты не пустил?
– Я убеждал его, что Мир Вещей не такой уж плохой. Он же одного хотел: в сказку, насовсем.
– Интересно, как ты его переубедил.
– Никак. Я лишил его выбора. Не показал ему дорогу.
Ксавье промолчал. Гипнос продолжал совсем тихо:
– А в конце августа он заболел. Бредил красными змейками. Кричал мне: «Иди к черту!» – и разные грязные слова. Отталкивал меня обеими руками, насколько сил хватало. Наверное, не простил мне, что я так и не привел его в Мир Снов. Будто поскупился. Не поделился чудом. Ни одного чуда у него в жизни не было. И не будет уже.
– Дурак, – тихо сказал Ксавье.
– Что?
– Ты дурак.
Он посмотрел Гипносу в глаза.
– Твой мелкий хотел, чтобы ты перестал о нем заботиться. И не заразился.
– Откуда ты знаешь, что он был заразный?
– Логика, парень. Я ее не отключаю, как некоторые… философы.
– Он и вправду… – Гипнос переглотнул. – Но это же глупо.
– Да, по-детски. А сколько ему лет было?
– Не знаю… – Гипнос вдруг заплакал. Тихо, безнадежно. – Ничего я о нем не знал… ничего… и не спас…
Ксавье хотел сказать: «Не реви, возьми себя в руки», но промолчал. Притворяться бревном – тоже не выход, Ксавье знал по себе. Полжизни делал рожу кирпичом, загонял в себя и горе, и страх – а что с этого имел? Шиш без масла.
– Я похоронил его под огромным дубом… – Гипнос постепенно успокаивался. – Там зелень, тень… И свет сквозь листву…
Ксавье отметил про себя, что мертвым телам все равно, где разлагаться.
Но – прикусил язык.
– Я не оплакал его, как должно. Положил с ним в могилу наше одеяло – по цыганскому обычаю. Вдоль горизонта плыли красные змейки. То играли друг с другом в поле, то, извиваясь, летели к холмам. Его змейки. Больше я ничего от него не наследовал. Летучие змеи в полуденном мареве. Словно часть Мира Снов. Можно было прилечь там, у дороги. Я поплелся дальше. Все было вещественным, твердым, особенно земля. Нет, особенно время. В первые дни после. Не просто три дня, а уже три дня. Я стал спать днем, когда тепло, и идти ночью, когда холодно. Он опять кричал на меня. Опять гнал прочь. К живым. Жар у меня спал. Я выжил. Потом, постепенно, время начало размываться и побежало быстрее. Мимо меня. Какие-то зимы, какие-то весны. Через два, а может, через три года случился неурожай. Люди ели лебеду. У меня кончились деньги, а моя помощь требовалась тем, кто не мог платить. Порой они не могли заплатить даже миской каши. У самих не было. Я делал для них, что мог, и не давал советов. Какие советы? Что прописать? Говяжью печенку, лимоны, виноград и путешествие на юг?! Я готовил для них лекарства из трав и ягод, из чаги и мха, вырывая у природы «витальный элемент» – то есть витамин – мне тогда казалось, что он всего один. Я понятия не имел, почему в одних растениях его больше, чем в других, но инстинктивно чувствовал, как изголодавшиеся люди нуждаются в нем. Наконец, голод постепенно сошел на нет… Кто дожил, кто не дожил… Я устал, Сон. И больше разумом, чем телом. Когда через год постригся в монахи, устав монастыря показался мне слишком мягким. Легкая работа, нестрогие посты, молитвы и мирские сплетни по углам. Я был здесь чужим, точно студент, вынужденный сидеть за низенькой партой, читать по слогам и писать прописи. Братья жаловались на трудности монашеского служения, а я, наоборот, сходил с ума и готов был завыть от глухой, отупляющей скуки. И боялся, что разучусь видеть Мир Снов – мне почти перестали сниться сны. Монастырь не стал моим домом. Ни одно здание, из камня или из дерева, я не мог воспринять как дом. Здесь был тупик. Конец моего пути. И я ушел в Мир Снов, бросив тело остывать на полу кельи.
Гипнос рассказывал об этом без надрыва – точно он не умер, а сменил работу или переехал в другой город.
– В следующей жизни мне повезло родиться с талантом к игре. Не азартной – хотя и это тоже – а жизненной игре. Я инстинктивно чувствовал, как использовать удачные моменты и складывать из них дни и годы. Начинал с улицы. Вернее, с трактиров: бренчал на гитаре и пел. За четыре года игры перебрался во дворец – правда, не мой собственный, а некоего покровителя изящных искусств. Мне понравилось играть в жизнь. Я стал шпионом – в то время вполне обычная профессия для музыканта и поэта. Я стал опасен. Меня прикончил наемный убийца. Я ночью пришел к нему в мансарду. В качестве призрака. И предложил свою дружбу. Он повел себя странно. Швырнул в меня чернильницей.
Ксавье рассмеялся.
– Так это он, по-твоему, повел себя странно?! Ха-ха-ха! Дружить с собственным убийцей! Я бы тоже на его месте сказал, что ты чокнутый!
– Он не сказал, что я чокнутый. И не смеялся. Он испугался. Твердил, что привидений не бывает. Я доказал ему, что бывает все. В том числе милый зубастый бука под кроватью. Под его собственной кроватью. Он увидел тех, кто месяцами жил с ним в его комнатушке, и заорал. Я пробудил его природный дар видеть Мир Вещей таким, как есть. Он выбежал из дома, но я продолжал разговаривать с ним. В его голове. Если мы призраки, мы хотим общаться с живыми. Нам кажется, будто вне их восприятия нас просто нет. Мы вламываемся в чужое сознание. Чтобы существовать. Не обязательно испытывать жажду мести. Ей вполне равносильна любовь. Мертвая мать обнимает малюток, тревожит их сон, раскачивая колыбели – и горе той, кто попытается занять ее место. Жених каждую ночь является невесте и доводит ее до грани помешательства. Так и я не оставлял нового друга. Выглядывая из его глаз, я получил возможность изучать известную ему порочную сторону жизни. Взамен, чтобы не быть неблагодарным, я показывал ему незримую грань Мира Вещей. Прислоняясь к стойке, он видел на ней пятна пролитой здесь крови, с потолка свисала девица, повешенная пьяной солдатней три столетия назад, мимо прошел сам Ликующий Бог со своими безумными женщинами, а под ногами копошился Безымянный Народец, ворующий ложки. Мой убийца был изгнан изо всех питейных заведений и притонов, до которых мог добрести, и попал под почтовую карету. А я снова родился. И постарался быть осторожнее с людьми. Я давал им то, чем был богат. То, что считал ценным. Но никому не сумел дать то, что по-настоящему нужно.
– И друзей не нашел?
– Ну… Нашел того, кто не стал швырять в меня чернильницей.
– Уже хорошо. А чем он в тебя швырял?
– Снежками. И один раз – апельсинами.
Гипнос замолчал.
– И кто он был? – спросил Ксавье.
– Человек. Живой настоящий человек.
– Если б мне дали такую характеристику, я бы решил, что меня хотят украсть марсиане.
– Но я не знаю, как о нем рассказать. Он был такой… – Гипнос прикрыл глаза. – Он говорил: «Проще поверить в привидений, чем в так называемых нормальных людей. Последних не встречал ни разу».
– Я тоже. Ладно, не хотел перебивать.
– Он мог заночевать в парке или в поле. Чтобы смотреть на звезды. Напомнил мне мое цыганское дитя. Он считал, что у каждого должен быть свой бог. По одному богу на душу населения. Учился на медика, а подрабатывал – где мог. Из тира его уволили. Некоторые фигурки зверей там никогда не падали. Он увидел, что они закреплены, и открепил. Один мальчик честно сбил все мишени и потребовал главный приз, и хозяину волей-неволей пришлось отдать. Мой друг любил детей. Не умилялся и не считал их ангелочками, но любил. Не смог стерпеть, что с ними поступали несправедливо. Знакомые считали, что он дурак. А я не считал. Дурак не нашел бы в тот же день новую работу, а он нашел. Да, временами он сидел без гроша. Резко отдалялся, если ему пытались помочь или хоть подкормить. Как бы за кусок пирога не пришлось расплачиваться свободой... Я узнал, что его отец богат. Он сказал: «Отец думает, что жив. Но он мертв. И меня хотел сделать таким же мертвым». Он мало с кем соглашался жить под одной крышей. Ну, жить под одной крышей с ним – та еще лотерея… однажды он принес домой ворону, так она и поселилась у нас… гадила страшно… А его хобби! Как я мог забыть? Он распространял запрещенные книги. Революция, порнография – неважно. Считал, что книги запрещать нельзя. Не уверен, что он их читал. А вот я читал. И меня это испортило. Покрутишься рядом с ним полгода – ловишь себя на том, что перенял его чувство юмора, и народ от тебя шарахается…
– Ты его не отыскал потом, после смерти? В Мире Снов?
Гипнос отвернулся.
– Ты что, его тоже не посвятил?
– Посвятил, – отозвался Гипнос.
– И?..
– Он не хотел, чтобы его отыскали. Он хотел свободы. А мне было важно, чего он хочет.
– Забудь, – сказал Ксавье. – Не надо было этот разговор заводить.
Ему меньше всего хотелось думать о беднягах, которым довелось побыть – на одну короткую жизнь – друзьями Гипноса. Воображение играло с ним злую шутку. Он видел и ощущал то, что Гипнос не рассказывал ему. Чувствовал запахи того дома, где Гипнос жил со студентом-медиком. Слышал гомон визгливых голосов в притоне, где пытался скрыться убийца. Знал, как выглядели желто-серое поле и одинокие черные вязы глазами подростка-цыгана, который лишь однажды осмелился склонить голову на грудь дремлющего спутника, но услышал сонное бормотание: «Замерз, братишка?», уловил в ласковом голосе жалость, понял расклад правильно и выкинул из головы всю эту бесполезную слащавую чушь – не судьба, значит.
Черт.
Черт, черт, черт.
– Нормальным людям, – сказал Ксавье, – не надо помнить свои прошлые жизни.
– А ты веришь в нормальных людей?
– Скорее поверил бы в призраков…