– Жрать будешь?
– Нет, благодарю.
Странные нотки в голосе. Крыша у него, что ли, протекла с голодухи?
Или, может, у парня жар. Он и решил, будто попал на прием в Букингемский дворец.
Ксавье повторил уже мягче, поднося еду чуть ли не к носу больного:
– Смотри. Я там нашел чай, печенье. И консервов – хоть заешься. Тушенка, рыба. Не знаю, как здесь со временем, но вроде консервы не просрочены. Банки не вспучились, и на том спасибо. Ты меня слушаешь?
– Консервы… – Морфо выговаривал слова медленно, без выражения, точно пьяный, вспоминающий вслух свой домашний адрес. – Conservo… conservo a mi enemigo… cum servis nullum…
– Не раскисай! – Ксавье стало не по себе. – Сухари в кипятке могу размочить. А?
– Редьку, индивий-салат… молоко, загустевшее в творог… яйца… и семена батата – опять… в урожайную пору…
– Хватит! Заткнись!
Ксавье ненавидел бред. Один человек умер в бреду у него на руках. Часа три умирал. Подобного опыта Крушителю на всю жизнь хватило.
Морфо умолк. Облизнул губы.
– Прости. Это Овидий. И Басё.
– Ибо что?
– Басё. Тоже поэт. Лезут в голову… Будто одновременно – ты и трава, листья… Только надо уйти… жарко здесь…
У него и вправду начался жар.
Поврежденная птичья нога
читать дальше заметно отекла по сравнению со здоровой. Складки кожи на ней расправились. Возле раны нога надулась, как воздушный шарик. На ощупь – горячая. Может, это и не отек вовсе. Может, гнойный абсцесс. Или гангрена. Черт их знает, этих морфо, какие у них бывают болезни и чем их лечить.
Да без разницы, все равно лечить практически нечем.
Ксавье тяжелой рукоятью ножа истолок в порошок две таблетки стрептоцида. Раскалил лезвие ножа. Вскрыл рану. Выдавил гной. Свернул из листа бумаги трубку и с ее помощью задул порошок в рану. Метод варварский. Есть еще такая штука - болевой шок. Ксавье никогда не мог себе позволить валяться без дела кверху пузом - ах, у меня болевой шок, не трогайте меня, я умираю - но то Ксавье, а то нормальные люди... то есть морфо... не зря же придуманы обезболивающие...
— Будет плохо — кусай подушку.
– Мое тело заканчивается, – сказал морфо. – Забыл слово… износилось…
– Не разговаривай, – оборвал его Ксавье. – Терпи.
– Терплю. Но могу не выдержать, – объяснил морфо, словно речь шла о мелких бытовых неурядицах – ну, там, кронштейны не выдержат, книжная полка упадет. – Пока я в сознании, дай мне перейти.
– Что?!
– Добей меня. И дай перейти. А сам иди в Странный дом. Это место… исчезнет. Без меня. А он останется.
Ксавье поднес к самому носу раненого кулак и отогнул средний палец.
– Видел? Хрен тебе, а не переход.
– Как же… трудно… – раненый поморщился. Должно быть, трудно разговаривать с дураками. Или, может, трудно жить. И трудно умирать.
– А мне, значит, легко?! – не выдержал Ксавье.
Его охватила ярость.
Проораться бы всласть. Чтобы охрипнуть и оглохнуть.
Он же давил в себе крики, душил жалобы.
Всю. Гребаную. Жизнь.
Его отправляли к мозгоправу, а он смеялся: «Всех лечат от нервов, а меня – от того, что нервов нету». Родственников хоронил – и не плакал. По брату ни слезинки не уронил. Когда с ним пытались поговорить о здоровье, о том, сколько еще лет он протянет, и о том, что всегда есть надежда – в ответ слышали одно: «Мне без разницы».
Чурбан бесчувственный. Из дерева квебрахо. Того самого, об которое ломаются топоры.
В больнице медперсонал роился вокруг тех, кто орал, стонал и плакал. Их держали за руки. Их уговаривали дать кровь из вены, сглотнуть зонд, не выдергивать катетер. А Ксавье молчал. Из принципа. Интересно, кто обратит внимание на парня, который во время приступов боли молчит и читает книгу? Когда Ксавье потерял надежду, он стал молчать от злости. Не хотел общаться с придурками. Не желал принимать от них помощь. С ними или без них, все равно умирать. Никто не спасет.
Он ненавидел всех.
Кроме зверей, птиц, деревьев. И детей.
Да, однажды он попал в палату к малышне. В ту, где на стене зачем-то был намалеван пес Пиф, косой на оба глаза и страдающий пляской святого Витта. Чего только ни пририсовывали этому Пифу, даже вспомнить стыдно. От Ксавье ему достались вампирские клыки, шрам на щеке и малайские кинжалы в обоих лапах.
Кроме троих малышей, в «палате пифий» лежал парень с обожженной левой рукой и сгоревшими бровями. На голову выше и заметно крепче Ксавье. Собирал дань с ближайших соседей и еще с нескольких ребят, кто послабее. И к новенькому подошел «познакомиться». А на другой день выписался домой – с распухшим носом и следами зубов на щеке; его папаша ходил выяснять отношения с родителями Ксавье. Пронесся слух, что Ксавье за драку ничего не будет. Почему – объясняли шепотом. Ребята гордились новым соседом. Сосед с края бездны. Он расшатывал им нервы и показывал краешек изломанной дикой вселенной, в которой жил. Детям нравилось бояться. По ночам они просили Ксавье пересказывать фильмы ужасов: «Человек-ягуар», «Я гуляла с зомби»... Потом ужастики кончились, и Ксавье стал придумывать истории сам. Вернее… не придумывать. Он рассказывал о Мире Снов. Дети не спали до двух часов ночи. И не спрашивали, почему к полной горсти прописанных Ксавье разноцветных лекарств добавились желтенькие успокоительные. И почему он их не пьет. Они привыкли хранить его секреты. Запросто рассаживались на его кровати, выпрашивали у него цветные карандаши, дарили ему рисунки. И вовсе он не собирался опекать мелюзгу. Сопли им не утирал. И не хотел с ними прощаться, когда их выписывали, заменяли на других. Каждый обещал навещать Ксавье, а он знал, что глупая мелкотня забудет его. Отворачивался: «Проваливай, нечего тебе сюда ходить!»…
На день рожденья родители накупили Ксавье штук пять настольных игр. А он раздал это барахло мелким, им нужнее.
Ксавье не знал, что нужно ему самому, только понимал, что ему это никогда не подарят.
Наверное, он просто не умел жить.
Вот и теперь – пляшет с бубном вокруг полудохлого орнитоида, который скоро перестанет трепыхаться.
– Заткнись, – вслух сказал Ксавье. Только морфо больше ничего не говорил. Кричал кто-то внутри Ксавье, кричал не переставая.
Сходим с ума потихоньку.
Как говорил самому себе один шизик: «Приятно забыть все невзгоды в вашей компании, сэр».