Брат и сестра ард Пииру

[inerind]

Ильруэ была пигалица.
Она говорила, что за ней правда, а это важнее силы. В чем ее правда заключается, она не объясняла. Зачем? Люди, жалкие ублюдки, ее объяснений не заслуживали.
Юная госпожа Ильруэ была единственной на всю школу девочкой, которая добровольно носила плохие туфли и кошмарные вязаные чулки. В школе учились в основном дети «старой» и «новой» аристократии. Небогатые дети боялись, что богачи поднимут их на смех, и всеми правдами и неправдами пытались держать марку. Ильруэ гордилась тем, что она – не пытается. И ее не хотелось поднимать на смех. В ней было что-то абсолютно несмешное. Дети не могли это объяснить, они просто ощущали ее ауру болезненности, опасности и смерти. Как если бы она была прокаженной, да еще с револьвером в руках. Такой человек может получить тортом в лицо при всеобщем гробовом молчании. Ну, может, у кого-то сдадут нервы и он истерически захихикает.
В классе ее ненавидели.
Вполне достойным методом борьбы с "отбросами и недоумками" Ильруэ считала, например, доносы. Как будто донос начальству – мужественный поступок, на который только у нее смелости хватает.
Ей был незнаком стыд. Тот, кто всегда прав, в чувстве стыда не нуждается.
Один одноклассник попробовал с ней поговорить. Разумеется, неласково, но все же относительно мирно. Ильруэ посмотрела на него, как на грязь. Он дал ей по шее. Она упала лицом вниз. Встала – по лбу у нее бежала струйка крови – и потребовала: «А ну, ударь еще раз». «Ты что, больная?» «Ударь еще раз». «Отстань от меня!» «А, занервничал. Я тебя не боюсь, а ты меня боишься». Конечно, она тут же рассказала учителю, кто ее «избил». Парень был наказан, а Ильруэ ходила победительницей: правда восторжествовала.
Ильруэ использовала взрослых, будто перед нею – не люди, а ходячие функции. Нет, чисто формально она цедила «спасибо». До явного хамства дело не доходило. Хамство – это бунт. Бунт подразумевает диалог. Он для того и существует, чтобы дети и взрослые наконец поговорили, услышали друг друга. Ильруэ диалоги не интересовали. Ни с кем.
Директор и учителя понимали: происходит что-то не то. Но они были люди совестливые, да еще передовых взглядов, а главное, привыкли мыслить стереотипами: вот несчастная умненькая девочка из бедной, но уважаемой дворянской семьи, а вот изверги-одноклассники, которые ее травят. Ильруэ прекрасно понимала, что ее окружают особенные взрослые, вооруженные новейшими методиками преподавания и не умеющие смотреть на вещи по-простому, чтобы и вправду их видеть. Она быстро нашла к этим взрослым подход.
Не то чтобы она стала любимицей всех учителей. Любить ее было сложно. Но она добилась того, что всем без исключения учителям было совестно, что они ее не любят.
Интеллигент, терзаемый совестью – очень полезная в хозяйстве скотинка. Сел и поехал.
У Ильруэ имелся такой полезный экземпляр и в семье.
Младший брат Иньер.
Она о нем заботилась. В основном заботилась о том, чтобы он не «якшался с неподходящими людьми».
Иньер был на голову выше старшей сестры, что создавало комический эффект. Казалось, мальчика поместили в специальную растягивательную машинку и получили длинную-предлинную копию сестры. Бедняга старался занимать как можно меньше места: поджимал под стул ноги, сутулился, съеживался.
С первого класса Иньер был прицеплен к огромной школьной сумке, а впридачу носил в руке ранец сестры. От нагрузки на позвоночник у мальчика искривилась спина и начало падать зрение.
Ильруэ не позволяла ему жаловаться на боль. «Будь мужчиной! Наш прапрадед не покинул поле боя, потеряв правую руку и получив сквозную рану в грудь, а у тебя всего лишь болят глаза!»
Иньер терпел, пока его беда не стала уже всем очевидна. Тогда его нос украсили круглые очки в золотистой оправе – они подходили к его кротким серо-голубым глазам, правильным чертам лица и волнистым светлым волосам, но Ильруэ вынесла вердикт: «Эти врачи тебя окончательно изуродовали».
Зрение продолжало падать.
Учились они с Ильруэ в разных классах, но мрачная тень сестры падала и на него, поэтому близких друзей у него не было. Его просто использовали. Он шел по проторенной дорожке школьных тихонь: давал ребятам списать, делился с ними тетрадными и альбомными листами (его тетради и альбомы худели с пугающей быстротой, словно столичные актрисы). Узнав, что Иньер хорошо рисует, на него насел весь класс: «Нарисуй меня, и меня, Иньер, и меня»… Иньер жил меж двух огней: он пытался стать своим в классе, но так, чтобы сестра ни в коем случае не узнала об этих попытках. О его «жалком конформизме».
Иначе она его убьет.
Как именно будет происходить заклание, Иньер не знал и не задумывался. Ильруэ была крошечная, точно блоха, но это значения не имело. Сказала, что убьет, значит, убьет.
Иногда Иньеру думалось: поскорей бы уже.