Продолжаем про Орин!
Сегодня рассказываю про семью Яррэля ард Вейна.
это Яр, кто не помнит - мелкая зараза и заноза в заднице всея Севад-РаиннНа данный момент Яр - один, как перст, но еще год назад у него была семья.
Не сказать, чтобы очень добрая, и не сказать, чтобы счастливая, но все-таки родная.
"Когда я родился, мама была совсем юной и не знала, что со мной делать. Отец прямо заявил, что, пока я не научусь ходить и внятно говорить, он желает как можно меньше со мной соприкасаться, поскольку от моих «аблыблыблы» и попыток подползти и «познакомиться» ему становится плохо.
Он был сложным человеком. Неповторимо прекрасным, талантливым, удивительным. Но его никто не называл добрым. Потому что не был он добрым. Ну не был, и все.
Маму он любил. И мама его любила.
Но его нервировали маленькие дети. Он называл их «э-э… существа».
А я очень рано проявил себя как Яррэль-Тридцать-Три-Несчастья. Однажды (я еще ползал) мать попросила отца зайти в детскую и посоветоваться, ставить ли решетки на окнах. «С виду получится тюрьма, это наверняка его расстроит», сказал отец. «А если он выпадет из окна, это расстроит меня», возразила мать. В этот момент отец услышал сопение, опустил взгляд и увидел, что я обстоятельно и флегматично чищу языком его наваксенный ботинок. «Он в своем уме?!» почти жалобно воскликнул Тэльмир ард Вейн, мой красавец-отец. «Фу! Кыш! Сидеть! Вакса же ядовитая! О боги, ему точно нужны решетки на окнах!»… Когда я подрос, мама рассказывала мне эту историю, и мы с ней смеялись до колик. Меня, видимо, с пеленок отличала некоторая эксцентричность. Отец опасался, что я совсем ку-ку.
Воспитанием моим занималась няня. Бедная женщина. Мое раннее детство пришлось на тяжелые для Империи времена, была страшная безработица. Только этим я объясняю факт, что няня продержалась у нас целых пять лет. Когда дела в стране улучшились, она немедленно взяла расчет. Иногда я фантазирую, что она устроилась в цирк укротительницей тигров, чтобы расслабиться после пяти лет укрощения меня.
Пока отец искал гувернера, идеального по соотношению цены и качества, я чуть не спалил дом. Попытался зажечь иридэнскую жаровню, чтобы поставить на нее аквариум. Нет, я не желал рыбкам зла. Мне показалось, что им холодно. Сколько я ни раздувал пламя, сколько ни махал на него полотенцем, огонь едва тлел. Когда я снял аквариум с полки и он выпал из моих детских ручонок, вода залила пол, а осколок стекла пропорол мне ступню. В это время огонь все-таки разгорелся. Полотенце, опрометчиво брошенное мною на открытую иридэнскую жаровню, весело запылало. Огонь, вода, кровь и прыгающие рыбы. Мне удалось собрать в кувшин и спасти почти всех рыбок. В процессе я еще несколько раз порезался об осколки.
Потенциальным гувернерам отец вынужден был рассказывать всю правду, а то они могли бы подумать, что меня дома истязают. А воспитатели, услышав мою душераздирающую историю и увидев мои забинтованные руки и ноги, тут же вспоминали, что их, к сожалению, уже пригласили работать где-то еще".
И еще отрывок - о предложении руки и сердца.
Мама раз навсегда запретила отцу повторять подобные истории при детях до четырнадцати лет...
"У нас была отнюдь не идеальная семья.
Мои родители ссорились, как дворяне позапрошлого века, грубые, темпераментные завоеватели Золотых Островов. Как-то, помню, отец дал маме пощечину, и она тут же дала пощечину ему – красивая голова моего отца мотнулась влево, точно боксерская груша, а щека покраснела. Я боялся, что отец сделает что-нибудь страшное. Но у него был такой вид, будто он получил именно то, чего добивался. Наверное, так оно и было. Чужая душа – потемки, а душа моего отца – тем более.
Отец нарочно доводил жену до ручки. И тогда моя обычно сдержанная мать краснела до корней волос и начинала орать. Скорее всего, он считал, что спокойная жена – это как-то пресно, или, точнее – это не совсем она сама. Дело в том, что моя мама большую часть жизни старалась вести себя правильно и разумно, как настоящая леди, из последних сил подавляя в себе клокочущий гнев, ну, и все остальные страсти заодно.
Лично я всегда боялся маминого гнева. Он был ревущей неуправляемой стихией, а не аристократическим приподниманием одной брови, как у прочих наших родственников. Однажды мама прошла на кухню, отодвинула кухарку, своими сильными белыми руками сняла со стены всю полочку с посудой и шваркнула об пол. Вот как она била посуду. Отец смеялся, когда узнал.
Он был изящен и умен, происходил из хорошей семьи, да и слава гениального инженера и архитектора еще чего-то стоит в наше время. Многие женщины влюблялись в моего отца, но ни одна не могла с ним жить.
Кроме мамы.
Однажды он начал рассказывать мне историю их союза.
Отцу было двадцать три. После официального банкета, посвященного открытию моста новейшей сейсмоустойчивой конструкции, он поехал в ресторан, чтобы "догулять", и там вдребезги разругался с любовницей («актриска, нет, певичка, то ли Мильда, то ли Зильда, ну ее к черту, все равно петь не умела»). После полуночи он споил молодого лодочника-гьетэ и катался с ним на лодке вдоль новооткрытого моста, освещенного желтыми фонарями. Весла они бросили в реку. Решили, что движения веслами мешают созерцанию вселенского Ничто. Отец зашвырнул в черно-золотую воду и медальон с портретом Мильды-Зильды.
В час ночи он каким-то чудом оказался на противоположном берегу реки, в деревне Эйас-Лил, неподалеку от дома своего дяди. Лодочник так и заснул на дне лодки и уплыл в неизвестном направлении. А отец дружелюбно помахал ему вслед, потом наломал букет роз прямо с клумбы перед зданием сельской управы, через окно забрался в дядюшкин загородный дом, разбудил и распугал всех домочадцев, едва не получил заряд утиной дроби в ногу – из дядиной двустволки, а в итоге сделал предложение своей кузине Тэльмире во хмелю.
Тут некстати в комнату вошла мама, услышала конец истории и так посмотрела на отца, что чуть не прожгла в нем дыру.
А он совершенно спокойно добавил: «Уточняю: во хмелю был я, а не моя дама сердца. Дама была в ночной рубашке. А еще в гневе. Оказывается, я уже просил ее руки накануне. И она сказала «да». Но в юности память никуда не годится, всего не упомнишь, если не записывать».
Так я в первый и последний раз услышал историю женитьбы моих родителей. Мама раз навсегда запретила отцу повторять подобные истории при детях до четырнадцати лет.
Мама была его кузиной и привыкла к его чудачествам.
Ему нужна была именно такая женщина.
Которая умеет злиться, но не уйдет, не изменит, не предаст. Никогда. Что бы он ни сделал. Он пробовал ее нервы на прочность и убеждался: нет, она его не бросит. Даже после такого. Да. И после вот такой выходки – тоже не бросит. А если сделать вот так, она завизжит и начнет швыряться тяжелыми предметами, но – никуда не исчезнет. И будет его любить. Мир не рухнет, солнце не упадет, все будет хорошо.
Но однажды мир рухнул, и солнце погасло.
Я помню тот день, когда ее убили..."