Мой февральский снег до марта не долежал. Ходит грипп с обходным листом – дыши в респиратор. Будет новый виток давно знакомой спирали. Будет странная легкость – все есть, ничего не жаль.
читать дальше Буду снова брести по спине усталой планеты. Буду песни петь. И кого-то встречать в пути. Только смысла нет, я его не нашел, прости. И вопрос: «Для чего?...» - как прежде, лишен ответа.
Я привязан к вещам. Я боюсь улететь с Земли. Мне дороже цветное стеклышко в серой пыли, Чем виденья небес – холодных, далеких, странных.
Я пытаюсь остаться – но гонит судьба вперед, Я хотел быть земным – но ветер меня несет И, на мне играя, в открытую дует рану.
Научись не смотреть вниз, Научись говорить «чиз», Научись надевать и носить улыбку – всегда, всегда. Научись убивать и стирать улики – вот так, без следа.
Вот твой новый мир, теперь ты здесь, а я – там. Вот твой новый дом, расставь же все по местам, Разложи на кровати этнические подушки. Кухня. Мебель. Диван – твой кожаный гиппопотам. Вырастай – тебе мало спальника и раскладушки.
Вот твой новый мир, потрогай, теперь он твой. Покупай его, нюхай, ешь, пей, уходи в него с головой. Посмотри, он пестрый, он булькает, как живой, Наслаждайся им, детка. Нанеси боевую раскраску и радуй глаз. Воплощай мечты и действуй «здесь и сейчас». Я – «когда-то и где-то».
Научись не смотреть вниз, Научись говорить «чиз», Научись надевать и носить улыбку – всегда, всегда. Научись убивать и стирать улики – вот так, без следа, Пшикни средством новейшим – и нет пятна.
И, когда тебя пользуют, радоваться научись. Оттого, что нужна.
Делай сотни звонков, прислушивайся к новостям. Демонстрируй фото со свадьбы гостям. И, ступая по птичьим костям, Научись не смотреть вниз.
Странный звериный алфавит Эдварда Гори Давненько у меня лежала эта макабрическая радость в загашниках, но я ленив что либо выставлять. А тут нашелся добрый человек и сделал все за меня. Плоды его трудов я тоже положил в загашник на целых пять лет и достал только сейчас).
Почта Санта-Клауса читать дальшеДрузья, большое спасибо всем, кто откликнулся на наше предложение написать Санта-Клаусу! В общей сложности – в комментариях, u-mail сообщества и Контакте – мы получили от вас больше 120 писем, которые аккуратно распечатали, переплели и утром 5 января передали дедушке с эльфом-курьером. А сегодня нам уже пришел ответ! Причем по самой настоящей почте, с маркой и финским штемпелем. На самом деле, Санта знает все основные языки мира (еще бы – была возможность выучить за столько лет!), но мы попросили его написать такое письмо, какое он написал бы своим друзьям или соседям в Лапландии. С удовольствием публикуем оригинал и наш примерный перевод на русский (не судите строго – переводили всем модераторским составом с тремя словарями).
***
Kiltit lapset!
Kyllä-kyllä, tiedän, että te olette jo isoja ja viisaita, mutta nyt minä juttelen ikuiselle lapselle, joka liikkui kättänne, kun kirjoititte minulle kirjeitanne. Kuinka pitkään en ole saanut niitä! Ja mitä iloa on nähdä taas teidän nimiä! Säilytänpä kaikki kirjeet ja muistan jokaisen niistä. Ukon pää voi olla täysin harmaa, mutta muistiinpanovihkossani on teistä jokaisen oma sivu. читать дальше Onnea on nähdä, että lapset, joille minä valitsin lahjoja niin monta vuotta, kasvoivat hyviksi aikuisiksi eivätkä menettäneet yhteyttä heidän lasten taustaansa. Mitähän paitsi luomista näyttää peleiltä? Minuakin voi kutsua Hollantilaisen ruletin ensimmäiseksi pelaajaksi: koko vuoden itse valmistan leluja, jotta rakkaalla aamulla kaikki mailman lapset löytävät lahjan takkasukasta, laatikosta joulukuusen alta tai pussista ovelta. Muistakaa, että joka luova päivä on elämän voitonpäivä. Ehkä siksi minä en vanhene niin monta vuosisataa?
Minä luin kaikki teidän kirjeenne ja yritän täyttää toiveenne. Mutta sitä varten tarvitsen apuanne. Kyllä-kyllä, teidän! Leipurin pitää ensin saada jauhoja, jotta hän leipoo leipää – entä minä tarvitsen uskoa, jotta voin täyttää muiden ihmisten toiveita. Siksi auttakaa minua auttamaan teitä – uskokaa niin vahvasti kuin mahdollista! Kaikesta huolimatta. Minähän panen sen uskon menemään oikeaan paikkaan.
Olin tosi suruullinen saada niin paljon kirjeitä, joissa pyydätte inspiraatiota. Elämässäni olen nähnyt paljon aikoja: kulta-, hopea- ja pronssiajan – ja nyt ehkä rauta-aika on tullut. Inspiraatio on, lapset, kuin ilma, jota te hengitätte sisään maailmasta, kun katsotte ja kuuntelette, kun tunnette kaikkea kaikesta. Mutta nykypäivän ilma on joskus myrkyllista, ja on pakko tehdä tosi paljon töitä, jotta voi löyttää pientä raikasta ilmavirtaa. Mutta älkää luovuttako! Niin kuin aina sanon tontuilleni: ei tarvitse muuttaa metsään, jotta te piiloudutte ihmisiltä ja kivulta, jota he tuovat – pitää istuttaa metsä omaan sydämeen ja joskus käydä siellä, vaikka jäätte väkijoukkoon. Teistä jokaisen sisällä on tällainen keidas, josta inspiraatio, kuin lähde, kuplii ylös lakkaamatta – oppikaa vain löytämään sen!
Kaikkia, joka halua perustaa oman yrityksen – konditorian tai luovan studion, minä myös autan. Minun on vähän vaikea antaa teille talon, mutta lankojen kutominen tarvittavaksi kuvioksi on aina tervetullutta! Mutta yrittäkää tehdä parhaanne yhtä hyvin: koko vuoden katsokaa ympärillenne, jotta toivottavaa tapaamista, viestiä tai mainosta ette jätä näkemättä.
Ja lopuksi, älkää koskaan pelätkö mitään! Eritysesti haaveilemista.
Halaan jokaista teistä. Sydämellisesti kiitän hyvistä toivotuksista minulle ja avustajilleni.
Ikuisesti teidän, S.-C.
Дорогие ребята!
Знаю, знаю, что вы уже стали большие и мудрые, но я сейчас обращаюсь к тому вечному ребенку, который водил вашей рукой, когда вы писали мне письма. Как же давно я их не получал – и как радостно мне было снова, спустя все эти годы, увидеть ваши имена! Я ведь храню все письма до единого и помню наперечет. Может, голова у дедушки и совсем седая, зато в книге памяти каждому из вас отведена отдельная страничка. читать дальше Счастье видеть, что дети, которым я столько лет выбирал подарки, выросли хорошими людьми и не потеряли связи со своим детским началом. Ведь что еще так похоже на игры, как не творчество? Меня и самого можно назвать первым игроком в Голландскую рулетку: целый год я мастерю игрушки, чтобы в заветное утро все дети мира нашли подарок в носке у камина, коробке под елкой или пакете под дверью. Помните, каждый день творчества – это выигранный день жизни. Может, потому я столько веков и не старею?
Все ваши письма я внимательно прочел и постараюсь исполнить. Но для этого мне понадобится ваша помощь. Да-да, ваша! Чтобы пекарь испек хлеб, ему сперва нужно дать муку – а мне, чтобы исполнять чужие желания, нужна вера. Поэтому помогите мне помочь вам: верьте изо всех сил. Несмотря ни на что. А уж я направлю эту веру в нужное русло.
Очень опечалило меня число писем, в которых вы просите вдохновения. Много веков я повидал за свою жизнь: и золотой, и серебряный, и медный, а сейчас, видно, настала пора железного. Вдохновение, ребята, это воздух – то, что вы вдыхаете из мира, когда смотрите, слушаете, переживаете происходящее вокруг. Только воздух нынче порой отравленный, и приходится немало потрудиться, чтобы отыскать в нем свежую струйку.
А вы не сдавайтесь! Как я всегда говорю своим эльфам: не нужно переселяться в лес, стремясь укрыться от людей и боли, которую они причиняют – нужно вырастить лес в своем сердце и при случае уходить в него, даже оставаясь посреди толпы. Внутри каждого из вас есть такой оазис, в котором неиссякаемым родником бьет вдохновение, только научитесь его находить.
Тем, кто хочет открыть свое дело – кондитерскую, или творческую студию – я тоже помогу. Подарить целый дом мне вам будет сложновато, а вот сплести ниточки судеб, чтобы они легли нужным узором – это всегда пожалуйста. Только и вы уж тогда постарайтесь: весь год внимательно смотрите по сторонам, чтобы не пропустить заветную встречу, новость или объявление.
И напоследок: никогда ничего не бойтесь. Мечтать – особенно.
Обнимаю каждого из вас, сердечно благодарю за добрые пожелания мне и моим помощникам и всегда остаюсь ваш – Санта-Клаус
А вот и сама открытка – с портретом дедушки работы Тома Ньюсома (по признанию Санты, это один из его любимых портретистов):
Sheela-na-gig - это барельеф или скульптура изображающий женщину, которая растягивает свою вагину. Такие барельефы можно найти на английских и ирландских церквях, относящихся к раннему средневековью. Считается, что традиция украшать церкви такими изображениями зародилась во Франции и Испании, а в Англию ее завезли норманы. Существует множество теорий, объясняющих происхождение такой не совсем обычной фигуры (по крайней мере, внутри церкви как-то не рассчитываешь ее встретить). Некоторые исследователи полагают, что таким образом проявилось влияние язычества на христианство, а sheela-na-gig - это древняя богиня или же символ плодородия. Другие же считают ее христианским предупреждением против похоти и прелюбодеяния. Мол, посмотрите, люди добрые, какая гадость этот ваш секс. Неужели вам еще хочется им заниматься? При этом интересно, что современные феминистические организации нередко берут sheela-na-gig на вооружение в качестве символа женской силы. Так же есть версия о том, что в этом изображении переплелись Эрос и Танатос. Растягивая вагину, женщина как бы призывает нас вернуться туда, как в могилу. Как бы то ни было, но барельеыф sheela-na-gig заставляют задуматься. Большую коллекцию можно посмотреть на этом сайте. Википедия
Б. Карран "Предания о лесном духе природы. Мифология кельтов": Эта захватывающая книга посвящена древнему образу Зеленого Человека, который исстари почитался на Британских островах, - "тысячелетнем" очаге кельтской культуры. Боб Карран прослеживает трансформацию этого божества с древности до наших дней, изучает его значение в средневековом мире и развитие в современном. Автор также исследует психологический аспект образа и, используя различные источники, его влияние на мировые культуры. Основное внимание Карран уделяет историческому и фольклорному материалу: рассказывает о праздничных церемониях и других формах почитания Зеленого человека в Европе. Кроме того, автор исследует аналогичные образы в неевропейских культурах. Он делает вывод о том, что в коллективном бессознательном человечества содержится мощный универсальный архетип животворящей природной силы.
Материал о Зеленом человеке из Википедии:Зелёный человек (англ. Green Man) — мотив в искусстве раннего Средневековья, скульптура, рисунок или иное изображение человекоподобного лица в окружении из листьев или как будто сделанного из них. Ветви или лозы могут прорастать в нос, рот, ноздри или другие части лица, и эти побеги могут нести на себе цветы или фрукты. Обычно используется как декоративный архитектурный орнамент. Зелёные люди часто встречаются на резьбе в церквях и другие зданиях (как светских, так и церковных). «Зелёный человек» также является популярным названием английских пабов; также это название часто используется в гостиницах, в которых зачастую имеются изображения зелёного человека в полный рост (а не только лицо, как обычно). Мотив «зелёного человека» имеет множество вариаций. Будучи найден во многих культурах по всему миру, зелёный человек часто отождествляется с вегетативным божеством природы, появляющимся в разных культурах на протяжении веков. В первую очередь это интерпретируется как символ возрождения, означающий начало очередного цикла роста растений каждой весной. Некоторые учёные полагают, что мифологический образ зелёного человека развивался независимо в отдельных традициях древних культур и превратился в широкий спектр примеров, найденных на протяжении всей истории в разных местах земного шара. Типы Фитцрой Реглан ввёл термин «Зелёный человек» в своей статье 1939 года «Зелёный человек в церковной архитектуре» в The Folklore Journal. До этого момента некоторые исследователи объединяли или связывали его с фольклорным персонажем «Джек в зелёном». Как правило, упомянутые в работах по архитектуре резные изображения зелёного человека в виде лиственных голов или лиственных масок могут иметь различные формы — как натуралистические, так и декоративные. Самый часто встречающийся мотив — изображение лица человека, выглядывающего из плотной листвы. Некоторые головы могут иметь листья на волосах, иногда также зелёные бороду и усы. Часто листья или побеги листьев показаны растущими из открытого рта, а иногда даже из носа и глаз. В наиболее абстрактных вариантах резьба, на первый взгляд кажется просто стилизованными листьями, лицевой элемент же становится видимым только при ближайшем рассмотрении. Лицо почти всегда мужское, «зелёные женщины» редки. Тем не менее, найдены изображения «зелёных» кошек, львов и демонов. На надгробиях и другие памятниках человеческие черепа иногда изображены с прорастающими на них виноградными лозами или другими растениями — по-видимому, как символ воскресения (пример такого надгробия есть в Шеббере, графство Девон, Англия). Образ зелёного человека появляется в изображениях во многих формах, однако есть три наиболее распространённых типа: the Foliate Head — голова, полностью покрытая зелеными листьями. the Disgorging Head — растительность растёт изо рта. the Bloodsucker Head — ростки растительности произрастают изо всех отверстий лица. Зелёный человек в церковной архитектуре[править | править вики-текст] Внешне зелёный человек кажется языческим символом, возможно — духом рождаемости или природы, похожим на так называемого вудвуза (дикого лесного человека, персонажа средневекового фольклора), и всё же его изображение, вырезанное из дерева или камня, часто создавалось в церквях, часовнях, монастырях и соборах — примеры подобного можно обнаружить до начала XX века. Самый ранний пример изображения зелёного человека (с листьями, растущими изо рта) обнаружен в Сент-Абре, Сент-Хиллари-ле-Гран, и датирован 400 годом нашей эры. Для современного наблюдателя старинная (романская и средневековая) резьба часто предстаёт в жутком или сверхъестественном образе. Это аргумент иногда приводится для указания жизнеспособности зелёного человека, который сумел «выжить», будучи символом из дохристианских традиций, несмотря ни на что, и в то же время может отражать политику христианства того времени: чтобы не отчуждать новообращённых, ранние христианские миссионеры часто принимали и адаптировали местных богов, иногда превращая их в святых. Поздние вариации на тему зелёного человека В эпоху Возрождения сложные вариации на тему зелёного человека, часто с головами животных, а не человеческими лицами, появляются во многих произведениях искусства, кроме резьбы (в том числе манускриптах, металлообработке, экслибрисах и витражах). Они, скорее всего, использовались для исключительно декоративного эффекта, а не отражали какие-либо глубоко укоренившиеся убеждения. Швейцарский гравёр Нума Гийо создал экслибрис, изображающий зелёного человека в мельчайших деталях. Он был закончен около 1887 года. В Британии образ зелёного человека возродился в XIX веке, став популярным среди архитекторов неоготического направления и времён движения искусств и ремёсел, когда он создавался в качестве декоративного мотива в и на многих зданиях, как религиозных, так и светских. Американские архитекторы подхватили этот мотив примерно в то же время. Зелёный человек также «путешествовал» с европейцами, которые колонизировали мир. Многие его вариации могут быть найдены в неоготической викторианской архитектуре. Он был очень популярным среди австралийских каменщиков, ввиду чего его можно найти на многих светских и религиозных зданиях в этой стране. Современные изображения Образ зелёного человека возрождён в наше время и используется художниками всего мира в самых разных направлениях и вариациях. Среди них английский художник Пол Сивелл, который создал уайтфилдского зелёного человека — резьбу по дереву на мёртвом участке живого дуба, изображающую голову; Дэвид Эвелей, английский садовый дизайнер, который создал пенпортский «тысячелетний лабиринт» зелёного человека в Повисе, Уэльс (крупнейшее изображение зелёного человека в мире); замбийский скульптор Тоин Адамс (Тоуни Грей), которая создала скульптуру из дерева зелёного человека 12 м высотой в Бирмингеме, Великобритания (крупнейшая свободно стоящая скульптура зелёного человека в мире), а также скульптор М. Дж. Андерсон, который создал мраморную скульптуру под названием Зелёный Человек. Среди других — Джейн Брайдсон, австралийский художник Марджори Басси, американский художник Моника Ричардс и английский фэнтези-художник Петер Праковник, чья работа появилась в ряде СМИ. Американский художник Роб Джузак развивает в своём творчестве тему зелёного человека как духовного покровителя Земли и изобразио его качающим планету в колыбели; художница Дороти Боуэн создала картину в виде шёлкового кимоно под названием Greenwoman («Зелёная женщина») — как выражение женского аспекта легенды. Зелёный человек и различные вариации на его тему часто встречаются в современной литературе направлений фэнтези и научной фантастики. Символы Предпринимались попытки провести параллели между образами зелёного человека и различных божеств, таких как британское кельтское божество Луд, также известное как Ноденс. Многие считают его образ связанным с месопотамским Таммузом, который считается символом торжества жизни над зимой и смертью, Осирисом, Одином и даже Иисусом, а также с более поздними фольклорными и литературными персонажами, такими как короли Дуб и Падуб. Изображение, внешне похожее на зелёного человека, в виде частично лиственной маски в окружении вакхические фигур, находится в центре серебряного подноса IV века из милденхалльских сокровищ, найденных на римской вилле в Саффолке, Англия; маска, скорее всего, представляет Нептуна или Океана, а растения являются водорослями. Мифические фигуры, такие как Илия в иудаизме и Хизр, мистический пророк вечной жизни, в исламе, Цернунна, Сильван, Derg Corra, Зелёный Георгий, Джек в зелёном, Джон Ячменное Зерно, Робин Гудфеллоу, Зелёный Рыцарь, как иногда утверждается имеют общее происхождение от образа зелёного человека; также есть предположения, что история Робина Гуда была рождена из того же самого мифического образа. Более современное воплощение можно найти в Питере Пэне, который входит в цивилизованный мир из «Нетландии» одетым в зелёные листья. Даже Пер Ноэль («Отец-Рождество»), который часто изображался облачённым в одежды из плюща на ранних изображениях, может выступать в качестве духа леса. Зелёный рыцарь из поэмы Сэр Гавейн и Зелёный Рыцарь является монстром, но при этом и наставником сэра Гавейна, принадлежащим дохристианскому миру, который кажется антагонистом, но в конце концов оказывается в гармонии с философией христианства. В германских странах, таких как Германия, Исландия и Англия, изображения зелёного человека могут быть вдохновлены божествами, такими как Фрейр или Один, так как оба они имеют многие атрибуты, позже воплощённые в образе зелёного человека, распространившегося по всей Европе. Этимологические исследования Университета Уэльса, предметом которых были имена кельтских богов и богинь, показывают, что кельтское божество Виридиос имеет имя, означающее «Зелёный человек» как в кельтском языке, так и в латинском. Зелёный человек за пределами Европы[править | править вики-текст] В своей книге The Green Man Майк Хардинг приводит примеры подобных фигур на Борнео, в Непале и в Индии; самой ранней из них является лиственная голова, датируемая VIII веком, в джайнистском храме в штате Раджастхан. Также отмечается, что головы из Ливана и Ирака можно датировать даже II веком, а также что есть раннероманская лиственная голова, датируемая XI веком, в тамплиерской церкви в Иерусалиме. Он предполагает, что символ, возможно, возник в Малой Азии и был позже перенесён в Европу, «путешествуя» в виде резных каменных изображений. Том Читем, авторитет в области исламского мистицизма, отождествляет с зелёным человеком Хизира из эзотерического суфизма. В своей книге о работе Генри Корбина и других, касающейся мусульманского святого XII века Ибн Араби, он развивает идею «Зелёный человек/Хизир» как принцип посредника между духовным и физическим миром. В одной из своих ролей древнеегипетский бог Осирис предстаёт как божество зерна и обычно изображается с зелёной растительностью на лице, что олицетворяет возрождение и восстановление. Контейнеры почвы в форме Осириса, сажаемого вместе с семенем («Кровати Осириса»), найдены в некоторых могилах эпохи Нового Царства. Вырастающее зерно подразумевало возрождение покойного. Другими богами, изображаемыми зелёными, были тибетский Амогха-сиддхи и ацтекский Тлалок.
Пусть каждый из вас в наступающем году получит то,о чем очень давно мечтает! Пусть каждый сможет творить и открывать новое в творчестве! Ролевикам, сказочникам и кукольникам желаю, чтобы все ваше "чердачное население" было здорово и благополучно! А если этому году суждено принести вам какие-то жизненные уроки, пусть они возникнут в вашей жизни только тогда, когда вы будете к ним полностью готовы, и в конце концов принесут радость побед!
Сверток из пожелтевшей газеты Бережно, будто мумию, не разверну, Елочный шар не достану и празднику не верну. Словно бы где-то Замер весь мир в легком, как пыль, плену. Словно бы я отказал планете Земля В праве вращаться всегда, всегда возвращаться, В праве стареть и покрываться трещинами. С каждым годом и с каждым загубленным городом глубже и резче они. Но я не желаю больше ни с кем прощаться. Слышишь, Земля? Я тебя забираю в заложники. Из коробки не выну, коробку саму не сниму с чердака. Я годами хотел и не смел с простотой Дурака Совершить невозможное. Вот мое колдовство, Ритуал в отрицании ритуала. Когда Новый Год приходит - сдержи его, Чтоб не настал он. В этот не-наступивший не-год Никто никого не убьет, Никто на вокзале не подорвется, Никто ни с кем не сойдется и не расстанется, Никто из друзей не сольется и не сопьется (Но пьяница так и останется пьяницей). И вечно пребудут прежние стрижки, Прежние феньки и кольца с "блошки", И в рюкзаках будут те же книжки, А на руках - те же кошки. Ничто не уйдет и не прекратится. Никто не закроет свою страницу, не сменит ники, фамилии, города. И вообще, ничего не случится. Ни с кем. Никогда.
"Я подбегаю к дымовой трубе, чтобы спастись, потому что пламя охватывает меня. Вокруг трубы намотан канат трубочиста. Я развертываю его, обвязываю им кисть и ногу, как делал это когда-то во время гимнастики ребенком, и спокойно спускаюсь вдоль передней стены дома. Передо мной окно. Я заглядываю в него. Там все ослепительно освещено. И вот я вижу... я вижу... все тело мое обращается в один торжествующий крик: "Гиллель! Мириам! Гиллель!". Хочу спрыгнуть на решетку. Хватаюсь за прутья. Выпускаю канат из рук. Одно мгновенье вишу головой вниз, со скрещенными ногами, между небом и землей. Канат трещит. Волокна разрываются. Я падаю".
"Было на улице полутемно. Стукнуло где-то под крышей окно.
Свет промелькнул, занавеска взвилась, Быстрая тень со стены сорвалась -
Счастлив, кто падает вниз головой: Мир для него хоть на миг - а иной."
9. ЗАЩИТА. ОТВРАЩАЮЩИЕ СИЛЫ (EIHWAZ). Подвергаясь испытаниям, мы находим в себе силы преодолеть препятствия и предотвратить поражение. Одновременно мы развиваем в себе отвращение к поведению, которое создает тяжелые ситуации. Кажется, на вашем пути есть препятствие -- но задержка может оказаться благоприятной. Не следует слишком рваться вперед. Это не то время или ситуация, когда вы можете ощутить свое влияние. Совет этого знака -- терпение. Здесь требуются предвидение и настойчивость. Предотвращайте ожидаемые трудности с помощью правильных действий. Мы не столько те, кто делает , сколько те, кто решает . Когда наше решение чисто, действие не требует усилий, потому что его поддерживает и усиливает Вселенная.
3. ЗНАКИ. РУНА ПОСЛАННИКА (ANSUZ). Ключевая нота здесь -- получение посланий, знаков, подарков. Даже своевременное предупреждение можно рассматривать как дар. Старайтесь быть очень внимательны и чутки во время встреч, визитов, случайных столкновений, особенно с теми, кто обладает большей мудростью, чем вы. Знаку соответствует новое чувство семейного единства.
6. ПОСВЯЩЕНИЕ. НЕЧТО СКРЫТОЕ (PERTH). Эта руна относится к Небу, к Непознаваемому, и связана с фениксом -- мистической птицей, сжигающей себя и возрождающейся из пепла. Пути этого знака таинственны и скрыты. Достигаемое не проявляется с легкостью или готовностью. Эта руна поиска. Она символизирует напряженно переживаемый аспект посвящения и связана с самым глубоким уровнем бытия, с фундаментом вашей судьбы. Для некоторых Perth означает опыт психической смерти. Если необходимо, отпустите все, без всяких исключений. Не что иное, как обновление Духа является ставкой. РУНА ПЕРЕВЕРНУТА. Совет не ожидать слишком многого или -- не ожидать обычным способом, потому что старое подошло к концу: вы просто не можете делать все по-старому и не страдать. Перевернутый знак советует не думать слишком много о конечном результате и не привязываться к воспоминаниям о прошлых достижениях; поступая иначе, вы крадете сами у себя настоящее , единственное время, когда возможно самоизменение.
Оставить (одна к одной) Все книги - мой словесад, И собранные давно Все бусины - разбросать
(Без трепета - из горсти, Обратно - не соберешь). И в прошлом себе простить Любую подлость и ложь.
Забыть о добре и зле, Уродстве и красоте. И все разрешить себе, Пройти - и перехотеть.
Напрасен страх пустоты. Напрасен страх тишины. Без страсти и без мечты Я вижу лучшие сны.
Довериться пустоте Непросто - и только в ней Приблизиться к простоте И стать для себя ясней,
Дать повод в руки судьбе И - к новому рубежу.
Так я ухожу - к тебе. Так я к тебе - восхожу.
С большой буквы "ты" или с маленькой - даже я не знаю. Но в последние два года нет у меня вот этого желания произносить "ты" с придыханием. "Ты" - скорее со строчной буквы у меня, к кому бы ни обращался, даже к тем, кого люблю или боготворю.
В ледяных краях вечно сер и сир одеяла земли узор. Где пятнает инеем сизый мох, где на камни ложится снег - ты не сыщешь пары прямых дорог в этой дикой чужой стране. В тех краях нет эха и тишь глуха. Там не первую сотню лет ходит белый дух Сарихэ-Сарха: молчалив, бледнолик и сед. И не скрипнет наст под босой ногой, не растает в ладони лед, не сорвется с ветки снежинок рой и на землю не упадет. Из метелей ветры плетут узор, лихо путая лисий след. Сарихэ-Сарха поднимает взор, и во взоре сияет свет. Белый пленник в сети заметенных троп видел множество снежных зим. Не найти в той местности хлеб и кров, не увидеть морскую синь, не добраться до цели сквозь бель и мрак – так ли сложно с тропы свернуть? Только белый странник – босой чудак – непременно укажет путь. Цвета инея пряди его волос, цвета снега его лицо: поведет с собой меж туманных рос, и вовек не сведешь концов. Повстречавшему Сарихэ-Сарха нет отныне иных дорог.
Разве, мальчик, сказка моя плоха? Впрочем, сказочкам вышел срок. Оглянись, малыш, за твоей спиной лишь одна ледяная падь. А теперь – не бойся, идем со мной.
В 1897 году французский драматург и chien de commissaire Оскар Метенье приобрел театр в конце улицы Шапталь, тупика в парижском округе Пигалль, для того чтобы ставить в нем свои скандальные натуралистические пьесы. Самый маленький в Париже, этот театр также был самым необычным. Два больших ангела нависали над оркестровой ямой и неоготической деревянной обшивкой, а ложи с их железными перилами выглядели как исповедальни (собственно, здание одно время было часовней). Theatre du Grand-Guignol — что буквально означает «большое кукольное представление» — был назван по имени популярного персонажа французского театр кукол Гиньоля, который первоначально выступал в качестве смелого социального критика — рупора шелкопрядильщиков Лиона. Ранние кукольные представления с участием Гиньоля нередко подвергались цензуре со стороны полиции Наполеона III. Оскар Метенье сам был частой мишенью цензуры, так как имел дерзость описывать социальную среду, которая никогда ранее не изображалась на сцене: жизнь бродяг, беспризорников, проституток, преступников и «апачей», как в то время называли праздношатающихся и мошенников. Более того, он позволял этим персонажам говорить на естественном для них языке. В одной из первых пьес «Гран Гиньоля», «Мадмуазель Фифи» Метенье (по мотивам новеллы Ги де Мопассана), которая была временно запрещена к показу полицейскими цензорами, на сцене впервые появилась проститутка; в следующей его пьесе, «Луи», шлюха и уголовник оказались вместе в одном гостиничном номере. Метенье вырос на представлениях с участием Гиньоля… «Театр Гран Гиньоля» быстро приобрел популярность. Сам этого не осознавая, Метенье заложил первый камень в фундамент репертуара «Гран Гиньоля», которому предстояло просуществовать больше полувека. Мало-помалу и едва ли не случайно на свет появился новый жанр. В 1898 году на посту руководителя Метенье сменил Макс Морей, который был неизвестен в театральных кругах, но имел практический опыт работы в театре. Именно Морей с 1898-го по 1914-й год превратил «Театр Гран Гиньоля» в дом ужасов. Он оценивал успешность пьесы по количеству людей, которые упали в обморок во время представления, и для пущей важности нанял театрального врача, чтобы оказывать первую помощь самым слабонервным зрителям. И именно Морей открыл новеллиста и драматурга Андре де Лорда — «Принца ужаса». Под влиянием де Лорда (который написал несколько пьес в сотрудничестве со своим доктором, психологом-экспериментатором Альфредом Бине), безумие стало главной темой «Гран Гиньоля». Во времена, когда безумие только становилось предметом научных исследований, а отдельные случаи едва начали описывать, репертуар «Гран Гиньоля» изобиловал пьесами с участием маньяков и людей «с особыми вкусами». Героем пьесы Андре де Лорда и Лео Марчиза «Человек ночи», например, был некрофил, странно похожий на сержанта Бертрана, человека, осужденного в 1849 году за осквернение могил и уродование трупов. В «Жуткой страсти» Андре де Лорда и Анри Боше изображалась молодая сиделка, которая душила вверенных ей детей. (Как и Метенье, де Лорд был частой мишенью цензуры, особенно в Англии, где запланированная постановка двух его пьес на выезде была отменена решением цензоров лорда-гофмейстера. Театр того времени, упивавшийся водевилями и буржуазными декорациями, не мог дозволить вид крови или трупов на сцене.) Страх «других» представлялся в «Гран Гиньоле» в бесчисленных вариациях: страх перед пролетариатом, страх перед неизвестностью, страх перед иностранным, страх перед заражением (учитывая количество пролитой крови, эякулированной спермы и выделенного пота, «Гран Гиньоль» должен был испытывать некоторую тоску по чистоте). Герои Поля Клокемина и Поля Отье в «Смотрителях маяка» и Робера Франчевилля в «Прекрасном полку» заразились бешенством. Проказа косила пассажиров «Заблудившегося корабля» Макса Морея, а прислуга в «Красном отеле» Роланда Дрейфуса пала жертвой загадочной болезни. В нескольких пьесах, и среди них «Девичья комната» Морея, посетитель борделя подхватывал сифилис.
Однако на вершину «Гран Гиньоль» вознесли те границы и рамки, за которые он выходил: состояния сознания под воздействием наркотиков или гипноза. Потеря сознания, потеря контроля, паника: эти темы были близки посетителям театра. Когда драматурги «Гран Гиньоля» заинтересовались гильотиной, более всего их привлекали последние конвульсии, отражавшиеся на отрубленном лице. А что если отделенная от тела голова продолжала думать? Переход из одного состояния в другое был основой жанра. Камилль Шуази, руководивший театром с 1914 по 1930 год, принес с собой множество спецэффектов, как световых, так и звуковых. Под его руководством постановка стала преобладать над текстом. Однажды он даже приобрел полностью оборудованную операционную под предлогом постановки новой пьесы. В 1917 году он взял на работу актрису Паулу Максу, которая вскоре стала известна как «Сара Бернар улицы Шапталь». На протяжении своей карьеры в «Гран Гиньоле» Макса, «женщина с наибольшим количеством покушений в мире», была подвергнута целому ряду пыток, уникальных в театральной истории: она была застрелена из ружья и из револьвера, скальпирована, задушена, выпотрошена, изнасилована, гильотинирована, повешена, четвертована, сожжена, расчленена хирургическими инструментами и ланцетами, разрезана на восемьдесят три кусочка невидимым испанским кинжалом, укушена скорпионом, отравлена мышьяком, съедена пумой, удушена жемчужным ожерельем и исстегана кнутом. Также она была усыплена букетом роз, поцелована прокаженным и подвергнута очень необычной метаморфозе, которую описал один театральный критик: «На протяжении двухсот ночей она просто разлагалась на сцене перед зрителями, которые бы не обменяли свои места на все золото Америки. Это продолжалось добрые две минуты, за которые молодая женщина понемногу превращалась в омерзительный труп».
Чтобы дать зрителям передохнуть от напряжения, вызванного страхом и безумием, вечером драмы в «Гран Гиньоле» сменялись комедиями, создавая своего рода эффект контрастного душа. Таким образом, «испытав ужас», публика могла утешиться пьесами вроде «Эрнестин в ярости», «Толстушка Адель» и «Эй, кокотка!». Хотя «Гран Гиньоль» был популярным театром в обоих смыслах этого слова — в него часто наведывались как проживающие неподалеку местные жители, так и более высоколобая публика из «Комеди Франсез» — он не был общественным заведением. Посещение «Гран Гиньоля» было скорее личным делом, чем общественным, и некоторые зрители предпочитали оставаться неизвестными. По словам очевидцев, обнесенные железными перилами ложи в глубине театра провоцировали определенный «экстремизм», особенно во время понедельничных дневных постановок, когда женщины часто готовились к адюльтеру, полумертвыми от страха бросаясь в объятия своих спутников: флирт в стиле «Гран Гиньоля». Уборщики помещения нередко находили на креслах пятна. С приходом Жака Жувена, который руководил театром с 1930 по 1937 год, кровавые представления были потеснены в репертуаре психологической драмой. Стремясь к полному контролю над театром, Жувен вынудил уйти Максу, которая, по его мнению, привлекала слишком много зрительского внимания. Бездарность и личные амбиции Жувена ускорили окончательное падение «Гран Гиньоля». Рождение, развитие, смерть: жанр посеял семя собственного упадка, когда превратился в самопародию. Избыток ужасающих мотивов в поздних пьесах стал так велик, что в них уже было сложно поверить. К началу Второй мировой войны театр стал клониться к закату, увлекаемый собственной чрезмерностью. Война нанесла ему последний смертельный удар. Реальность возобладала над воображением, и посещаемость послевоенных спектаклей пошла на убыль. Весной 1958 года Анаис Нин так прокомментировала его упадок в своем дневнике: «Я была предана „Гран Гиньолю“, его высокочтимым мерзостям, которые когда-то вызывали бросавший в дрожь ужас, леденящий кровь кошмар. Все наши страхи перед садизмом и перверсиями выплескивались на этой сцене… Театр опустел». В интервью, взятом непосредственно после закрытия «Гран Гиньоля» в 1962 году, Карл Нонон, его последний руководитель, объяснил: «Мы никогда не сможем соревноваться с Бухенвальдом. До начала войны все верили, что происходившее на сцене было только плодом воображения; теперь мы знаем, что все это — и худшее — возможно». Примечания Chien de commissaire (фр.) — полицейский, проводящий вместе с приговоренными к смертной казни заключенными последние минуты их жизни. Лорд-гофмейстер — высшая придворная должность в Великобритании; до 1968 года выдавал разрешение на постановку пьес. Сара Бернар (1844–1923) — известная французская актриса.
История Театра ужасов на Литейном, Санкт-Петербург
«...Саван сделался самой модной в России одеждой. Трупы и трупики стали львами сезона». К.И.Чуковский, которому эти слова принадлежат, отмечая в обзоре сезона 1908/09 г. сильнейшую вспышку некрофильства в литературе, приводил список произведений русских писателей за 1908 год: «Навьи чары» — роман Ф. Сологуба, «Смерть» Сергеева-Ценского, «Смерть» Бориса Зайцева». Эту завороженность вселенским отрицанием, мазохистское созерцание смерти во всех ее обличьях К. Чуковский склонен объяснять крушением революционного утопизма, которое постигло российскую интеллигенцию.Летом 1908 года в рубрике «Хроника. Слухи и вести» журнал «Театр и искусство» сообщил о том, что В. А. Казанский строит на Литейном проспекте театр, где «будет работать кинематограф и предполагается постановка одноактных пьес». Человек, открывавший первый в России театр одноактных пьес, был в театральном мире хорошо известен. Вениамин Александрович Казанский (его настоящая фамилия Сормер: псевдоним связан с городом, откуда он родом) начинал как драматический актер. Выпускник Московского филармонического училища, принятый в Малый театр, он, покинув прославленную сцену, уехал в провинцию. Там много играл (одно время даже был партнером В. Ф. Комиссаржевской), потом стал режиссировать и переводить пьесы и вскоре основал собственное дело. Театр на Литейном в доме графа Шереметева — третий по счету (после «Невского фарса» и «Модерна» в Ново-Васильевском), который антрепренер намеревался держать в сезоне 1908/09 г. «Невский фарс» начал сезон 9 сентября 1908 года. Ново-Васильевский — в конце декабря. Лишь о Литейном долго не было никаких известий. И только в начале 1909 года появилось первое сообщение: «4 января В. А. Казанский открыл свой, счетом третий, театр. В "Фарсе" предприимчивый антрепренер угождает потребностям смеха. В театре "Модерн" он развлекает публику последним словом электрофотографической техники. В Литейном будет пугать». Последняя фраза — не рецензентская шутка, а констатация факта. «Лиц со слабыми нервами просят не смотреть, ввиду особой тяжести пьес», — предуведомляли публику в рекламном объявлении. Ужасов в самом деле театр заготовил сверх всякой меры и все «особой тяжести: убийства, гильотинирование, всаживание ножа в грудь, обливание лица соляной кислотой». На премьере зрителям показали три пьесы. В первой — врач-психиатр насиловал загипнотизированную им пациентку, а та, мстя обидчику, выплескивала ему в лицо склянку соляной кислоты («Лекция в Сальпетриере» по Э. По); в другой пьеске проститутка убивала соперницу в ночном кабачке («Мороз по коже»); в третьей — два журналиста, пришедшие в дом скорби, чтобы сделать репортаж о новой системе лечения душевнобольных, чуть было не лишались жизни. У одного из них сумасшедшие пытались вырвать глаз, другого — выбросить в окно. Насмерть перепуганные газетчики еле уносили ноги. И тогда разбушевавшиеся больные отрывали голову доктору Гудрону, автору гуманного метода обращения с лишенными («Система доктора Гудрона» по Э. По). В том же духе были составлены и последующие программы театра. Афиша русского «Grand Guignol!» (Театр ужасов) пестрила страшными названиями: «Смерть в объятиях», «На могильной плите», «Час расплаты», «Последний крик». Чудовищным историям несть числа — и все с убийствами, патологическими и изощренными. На маяке - отец и сын, отрезанные наводнением от остального мира. Не выдержав мучительного ожидания смерти, отец сходит с ума. Сын оказывается перед выбором: быть убитым сумасшедшим отцом или выбросить его в море. Он выбирает второе («На маяке»). Коварная невестка ласкает любовника на глазах у парализованного свекра. Кроме того, подпилив предварительно лестницу, она посылает мужа в погреб, где тот непременно разобьем насмерть. Нечеловеческим усилием воли старик заставляет себя подняться с кресла, неслышно подползает, волоча парализованные ноги, к преступнице, душит ее и умирает вместе с ней. «Финал три трупа», — меланхолически комментирует критик. («Сила любви»). Скульптор захотел снять гипсовую маску с лица своей возлюбленной. Но едва он наложил гипс на лицо, как масса мгновенно застыла, и женщина под ней задохнулась («Маска»). Все эти странные и сверхъестественные истории разыгрывались с величайшей обстоятельностью. С лица трупа прямо на сцене скалывали куски гипса. Лицо врача-изувера, облитое соляной кислотой, тут же, на глазах у зрителей, превращалось в дымящуюся кровью маску с выжженными глазами. На оторванной голове доктора, сделанной с анатомической тщательностью, болтались вены и аорта. Когда этой головой, словно мячом, перебрасывались умалишенные, с нее капала кровь. Со сцены неслись нечеловеческие крики, вопли, вой. Зрители и критики отнеслись к театру по-разному. Первые валили валом, вторые отчаянно бранились. «В новом театре на Литейном, в большом и изящном, переполненном публикой зал решили заняться антихудожественным, надуманным и для Петербурга подражательным и чужим делом». Что касается вторичности и подражательности предприятия Казанского, тут рецензент несомненно прав. У Литейного театра был непосредственный предшественник — парижский театр «сильных ощущений», во главе которого стоял его создатель, режиссер и автор большинства «страшных» пьес Андре де Лорд. Ему-то русский театр ужасов подражал буквально во всем — от репертуара и специфических средств воздействия на публику до самого названия — «Grand Guignol». Влас Дорошевич, посетивший «Grand Guignol» на Монмартре, сделал зарисовку парижской публики, которую он там наблюдал. «Оглянитесь на зал во время спектакля. Это не кокотки, не кутилы, не прожигатели жизни, ищущие сильных ощущений. Это тихие, мирные буржуа, пришедшие пощекотать себе нервы зрелищем позора и безобразия, нервы, огрубевшие от сидения за конторкой. Они напоминают здесь, в этом театре, свинью, отдыхающую в куче грязи». Весьма нелестная характеристика вполне подошла бы и публике петербургского театра ужасов. Но сам дух русской жизни на исходе первого десятилетия XX века не очень-то напоминал благодушную атмосферу «бель эпох», в которой пребывали описанные Дорошевичем парижские обыватели начала столетия. При всей переимчивости петербургского театра и честном его желании во всем следовать французской моде, гиньольные кошмары на сцене Литейного получали иной, вполне российский смысл и подтекст. «Мы живем среди кровавых призраков, все вокруг пропитано кровью», — писал в 1909 году обозреватель «Речи». Его слова могли бы повторить — и повторяли тогда — многие из тех, кто был свидетелем первой русской революции и ее подавления. Залившая Россию кровь отталкивала и гипнотически манила, завораживала застывшее в ужасе общество. «Русский «Grand Guignol», по-видимому, отвечает какому-то спросу, — размышлял критик, — по крайней мере спектакли этого театра сильных ощущений неизменно привлекают много публики». Влечение к ужасному, отталкивающему, брутальному, которое уловили в публике устроители маленького бульварного театра в Петербурге, захватывало в свой плен не только обывателей, но и самые различные слои российской публики, вплоть до интеллигенции: «...Саван сделался самой модной в России одеждой. Трупы и трупики стали львами сезона». К.И.Чуковский, которому эти слова принадлежат, отмечая в обзоре сезона 1908/09 г. сильнейшую вспышку некрофильства в литературе, приводил список произведений русских писателей за 1908 год: «Навьи чары» — роман Ф. Сологуба, «Смерть» Сергеева-Ценского, «Смерть» Бориса Зайцева». Эту завороженность вселенским отрицанием, мазохистское созерцание смерти во всех ее обличьях К. Чуковский склонен объяснять крушением революционного утопизма, которое постигло российскую интеллигенцию. Однако политический нигилизм, вызванный поражением революции, был только частью охватившей общество разрушительной болезни, лихорадочного безверия, мании самоуничтожения. В 1909 году газета «Театр» рассказала о самоубийстве студента под впечатлением игры Кубелика. Причем автор заметки подавал это происшествие не как сенсацию, а как случай вполне заурядный. «Девятый год, — объяснял журналист, — начало нелепой эпидемии самоубийств», когда толчком к эксцессу мог стать любой повод, порой самый невероятный. В 1912 году «Биржевкал описала историю богатого студента, увлекшегося спиритизмом, в здравом уме и твердой памяти он решил пройти тот путь, который пролегает между жизнью и смертью, и, вступив на порог смерти, сообщать своей секретарше обо всем, что там увидит. Для этого, как между ними было решено, он застрелился. Но сколько вслушивалась секретарша в предсмертные хрипы и стоны этого Сократа эпохи модерн, понять она ничего так и не сумела. В сознании людей сдвинулись прежде устойчивые представления об истинном и мнимом, о жизни и смерти, о норме и аномалии. За истончившейся пеленой жизни они услышали дыхание бездны (слово «бездна» — одно из самых расхожих в лексиконе тех лет), таинственно притягательной и единственно способной объяснить загадку бытия. Столичные «Биржевые ведомости» вслед за ними московское «Раннее утро» сообщали о возникших клубах самоубийц (в Петербурге такой клуб носил название «Лиги самоубийц»). «...Вытаскивают жребий. Это жутко-жгучее состояние, сравнить которое не берусь ни с чем. И какое радостное, какое ликующее ощущение, когда оказывается, что тень смерти прошла мимо тебя, не задев своим страшным крылом. Жертв вытаскивающих одновременно жребий, от пяти до десяти, чтобы не тотчас, а в определенный промежуток времени кончали собой. Членов общества несколько сот. Собираются, читают рефераты о необходимости избавить человечество от страданий самоистребления <...>. Рефераты, произносимые страстными сторонниками смерти как общего блага для всего человечества, изводят сильное впечатление, граничащее с гипнотизмом, а постоянность их незаметно порабощает волю слушателей, и без того уже мрачно смотрящих на жизнь» — таков был ритуал, описанный одним из членов «Лиги самоубийц». «Беспричинные самоубийства — таково новейшее открытие нашей современной словесности», — писал К. Чуковский в статье «У последней черты». О страшной эпидемии, обрушившейся на Россию «между двух революций», сказала вслух не только литература. Вместе с литературой и даже раньше, чем она, о том же поведал маленький театрик на Литейном. Любопытная деталь: статья Чуковского и письмо члена «Лиги самоубийц», из которого читающая публика узнала о том, суицид стал не только повальным, но и организованным явление были опубликованы в 1912 году. А в 1909 году в Литейном театре шла драма Стивенсона «Клуб самоубийц», перевод которой выше еще летом 1908 года в приложении к журналу «Театр и искусство». При чтении «Письма в редакцию» члена реального клуба самоубийц возникает ощущение, что его автор пересказывает содержания пьески, поставленной три года назад в театре В. Казанского. Там тоже речь шла о клубе, объединившем тех, кто сознательно решил предаться смерти, также читались рефераты «о необходимости собственными руками разорвать нить, связывающую с жизнью», и также ежедневно тянули жребий. В пьеске сюжет развивался и дальше. У ее героя Генри Фобса нервы не выдерживали нечеловеческого ожидания смерти, и при мысли о том, что жребий выпадет ему, он приходил в состояние, близкое к умопомешательству: вино казалось ему отравой, дверная ручка — соединенной с сильно действующим электротоком, его преследовали призраки. Чтобы уйти от этих кошмаров, он взбирался на стол и стрелялся. Сочиненная писателем невероятная фабула из литературы мгновенно опускалась в жизненную среду и начинала существовать в ней самостоятельно, оказываясь импульсом для последующих, уже реальных событий. В свою очередь житейское происшествие могло превратиться в литературную коллизию и тут же стать сюжетом для очередной премьеры Литейного театра. Вскоре после открытия «Grand Guignol» поставил, одну за другой, две такие драмы — «Убийство под Новый год» и «Кошмар». На представлении «Убийства» зрителей ожидал сюрприз: в зале, как сообщили им перед началом, находилась сама Мария Антонова, героиня нашумевшего процесса, из-за которой в новогоднюю ночь племянник убил собственного дядю, что и составило фабулу пьесы. И во время сцены убийства зрители как один привстали, чтобы увидеть реакцию свидетельницы и участницы подлинной драмы, с чувством, с толком и расстановкой разыгранной на сцене. Пьеска «Кошмар», написанная актером театра Н. Орловым, оживила на подмостках Литейного театра одну из нашумевших тогда криминальных историй и его героя Вадима Кровяника, печально знаменитого своими садистскими убийствами. Впрочем, на этот раз театр не собирался смаковать «мокрое дело», а честно попытался проникнуть в его социально-психологическую подоплеку. Преступления чередовались со слезливыми монологами «бедного убийцы», в которых он сетовал на «уродливое воспитание, подготовившее его духовную расшатанность, на нездоровую и тягостную обстановку в семье». И тем не менее действие пьески неумолимо свелось к череде «ужасов». Садист одну за другой зверски убивал свои жертвы, а кульминацией спектакля стал эпизод в комнате проститутки, где доморощенный маркиз де Сад вспарывал ей живот. Гиньольный стереотип перетянул и на этот раз. Но не прошло и двух месяцев с момента появления русского театра ужасов, как В. А. Казанскому пришлось убедиться в непостоянстве петербургской публики: ее интерес к театру увял. Публика пресытилась пряной новинкой. Ужасы, как всякое сильное средство, перестали действовать. Театр по-прежнему пугал, а публике не было страшно. Она шла в театр за сильными ощущениями и, к своему разочарованию, их не получала. Кровавый гиньоль, приводивший в трепет парижан, не мог пронять жителей Петербурга. Как заметил обозреватель, «российскую публику, стрелянную действительной жизнью, никакой де Лорд и даже Эдгар По не страшат». Кроме того, писал журнал «Театр и искусство», «в театре Казанского труппа, увы, далеко не из первоклассных, да и к тому же еще и плохо сыгравшаяся». Труппы в обычном смысле здесь и не было. В. А. Казанский держал один актерский состав на две антрепризы — Литейный и «Невский фарс». Пугая сегодня зрителей в одном театре, актер должен был назавтра смешить их в другом. Пьесы ужасов ставил тот же режиссер, который ставил фарсы в «Невском», — Павел Петрович Ивановский, в недавнем прошлом работавший в Екатеринодарской драме. На репетиции времени отводилось в обрез. Роли учились наспех. Литейный театр представлял собой типичное для отечественной коммерческой сцены предприятие — с полуграмотными текстами афиш и программок, восходящих к балаганным анонсам; с дежурными костюмами и декорациями, кочевавшими из спектакля в спектакль и из одного театра в другой. «Под гнетом проклятья» играли в «какой-то нелепой, якобы "стилизованной" постановке — сукна и гостинодворская мебель». «Одни артисты в современных платьях, другие — почему-то в старинных камзолах». «Актеры играют по-гимназически неумело, с ходульной лубочностью вместо действительного трагизма. Агулянский неумеренно рычал и размахивал руками <...>. Артисты должны отказаться от драматических приемов тетюшевских лицедеев, иначе им не избежать смеха в самые драматические моменты». Так повторяли, один за другим, все рецензенты. Справедливости ради следует все же заметить, что среди исполнителей «гиньолей» были люди отнюдь не бесталанные и вполне профессионально владевшие своим ремеслом. Кто-то из них окончил Императорское театральное училище в Петербурге, как ф. Н. Курихин, кто-то, как Е. А. Мосолова, ученица А. А. Федотова, — Московское филармоническое училище. Многие до Литейного театра успели составить себе имя на частных провинциальных и петербургских сценах. Но в Литейном им приходилось играть умалишенных, маньяков, садистов либо их жертвы, вспарывать животы, всаживать ножи, топить, душить. В пьеске Л. Иванова «Вендетта» Е. Мосолова, женщина-вамп, со зловещим хохотом душила длинной черной перчаткой итальянского графа, обесчестившего ее сестру и убившего ее брата. «Сумасшедшие, истерики, пьяные — какая тут возможна игра!» — резонно заметил критик. И все же главная причина охлаждения публики к Литейному театру крылась не в жалком уровне «гран-гиньольных» постановок (в конце концов, другими они никогда и не были) и даже не в том, что театр ужасов не мог состязаться с ужасами русской современности, а в меняющейся атмосфере российской жизни. «По словам авторитетных людей, — писал в литературном обзоре за 1909 г. К.Чуковский, снова одним из первых уловивший направление перемен, — трупы и трупики могут вернуться к себе на погост. Они уже больше не надобны <...>. Кладбищенский период жизни и литературы закончился. Будем же петь и веселиться». В. А. Казанский, с его способностью трезво оценить ситуацию и быстро в ней сориентироваться, сразу же «видоизменяет физиономию театра ужасов на физиономию просто театра кратких и разнохарактерных пьес». Гиньоли и мелодрамы, которые тем не менее остаются, он разбавляет пародиями и одноактными комедиями. Пьесы, которые ставили в театре Казанского, переводные или отечественные, гиньоли или пародии, были, как правило, решительно нехороши, даже когда автором Литейного театра выступал не кто иной, как Вс. Э. Мейерхольд. В 1909 году он сочинил для Литейного театра мелодраму «Короли воздуха и дама из ложи». В следующем сезоне — еще одну мелодраму — «Теракойя», переделанную им из японской пьесы «Жизнь за царя» Идзумо. Пьесы быстро сошли. Публика на них скучала. Критики немилосердно бранили. «В пьесе не оказалось никакого содержания, кроме содержания арии "Смейся, паяц"», — писал один из них о «Королях воздуха». Приспосабливая рассказ датского писателя Германа Банга «Четыре черта» к литейной сцене, Мейерхольд и в самом деле упростил фабульные ходы рассказа до крайности (кроме того, он перенес действие в обстановку провинциального русского цирка, одновременно переделав на русский лад имена действующих лиц). Гимнаст Алексей (М. Бецкий) увлекся красивой «дамой из ложи» (Б. Бэлла-Горская), охладев к прежней возлюбленной Лизе (М. Писарева), партнерше по воздушному аттракциону. Лиза, истинная дочь цирка, решает умереть вместе с обидчиком. Перед смертельным трюком «мертвая петля», она отвязывает трос и, обняв в последний раз Алексея, камнем падает с ним вниз. А «даму из ложи», легкомысленно игравшую любовью, закалывает друг погибших. Некоторые рецензенты воспользовались поводом, чтобы свести с Мейерхольдом старые счеты. «Театр "сильных ощущений" в Шереметевском доме все более и более сходит с узкого пути, ограниченного его названием, и старается сделаться театром "всевозможных ощущений". Среди всевозможных ощущений было у меня вчера одно, и очень сильное, не столько от пьесы, сколько от самого автора — Мейерхольда. Магомет нового театра, проповедник новых форм сценических эффектов, идеолог борьбы с реалистической рутиной. <...> Его пьеса должна быть откровением. И какое разочарование: "Короли воздуха и дама из ложи". Шаблоннейшая, стереотипная тема <...>. Нового только одно, что вся мейерхольдиада есть фикция, а Мейерхольд самый беспринципный человек, эстетическое слово которого противоречит эстетическому делу. Это не эстетический оппортунизм, а сценическое шарлатанство. Еще раз: из сильных ощущений самое слабое от пьесы Мейерхольда, а самое сильное — от отвращения к ней». Однако критики, ослепленные давним недоброжелательством, кое-что всё же в «Королях воздуха» проглядели — по крайней мере в том, что касалось чисто сценической стороны. Обращаясь к цензору Н. В. Дризену с просьбой ускорить хождение «Королей воздуха» через цензуру, Мейерхольд объяснял свою не очень почтенную литературную работу стесненными денежными обстоятельствами. Но есть все основания полагать; что к сочинению мелодрамы его побудила не только нужда в быстром и сравнительно легком заработке, но и интерес к самому жанру, сохранявшему живую связь с низовой театральной традицией. Не случайно «Короли воздуха» пишутся почти одновременно с его увлечением гиньолем, балаганом и кабаре (вспомним, кстати, что в «Последнем из Уэшеров» по рассказу Э. По, который Мейерхольд ставил в «Лукоморье» в 1908 году, он использовал приемы «театра ужасов»). На афише постановщиком обеих мелодрам значился П. Ивановский. Но исследователь творчества Вс. Мейерхольда Н. Д. Волков считал, что причастность Мейерхольда к «Теракойе» и «Королям воздуха» не исчерпывалась литературной работой. «Описание декораций и бутафории он сделал как режиссер, а не драматург». Помимо текста, бутафории, декораций Мейерхольду принадлежала и разработка отдельных мизансцен. Драматические коллизии любовного треугольника развертывались на фоне буффонад дурачившихся клоунов. Лирический вальс звучал не умолкая, то затихая, то в самых драматических местах неожиданно усиливаясь, и в его простодушно-сентиментальную мелодию вплетались рычание дрессированных зверей и испуганные вскрикивания и смех публики цирка. В «Королях воздуха» был использован прием «сцена на сцене». Действие пьесы происходило одновременно «за кулисами», развернутыми к зрителям Литейного, и «на арене», краешек которой, обрамленный полукружием амфитеатра, был размещен тут же. Публика Литейного, разумеется, не видела ни дрессированных тигров, слонов и пантер, выступление которых объявлял шпрехшталмейстер, ни клоунских антре, ни аттракциона «мертвая петля». До нее доносились только обрывки команд дрессировщиков, рычание зверей, дурашливые голоса коверных и глухой удар упавших наземь тел. Все происходившее на арене она видела как бы глазами «зрителей», которых играли актеры Литейного, разместившиеся на скамьях амфитеатра. «Зрители» бурно реагировали на все происходившее: они хохотали, замирали от страха, закрывали в ужасе лицо руками. И лишь финальная мимическая сцена, в которой «дама из ложи» билась в конвульсиях после смертельного удара кинжалом, разворачивалась перед глазами литейной публики. В «Теракойе», писал рецензент, «режиссер Ивановский щегольнул приемом японского театра». Этот прием заключался в том, что процессия проходила на сцену через зал по «дороге цветов» — по помосту, сколоченному среди публики. Рука Мейерхольда, без сомнения, видна и тут. Недаром Н. Д. Волков заметил, что работа над «Теракойей» «дала возможность Мейерхольду еще ближе подойти к японскому театру», — напомним, что мелодрама была поставлена в год «Дон-Жуана», с его арапчатами — «курамбо». Поиски Мейерхольда в сфере сценической условности оставили публику Литейного театра равнодушной. Она не за тем сюда ходила, чтобы смаковать постановочные изыски известного театрального «декадента». К тому же простенькая мелодрама, по-видимому, не выдержала груза новых театральных идей, которые Мейерхольд, со свойственным ему экспериментаторским фанатизмом, пытался осуществить на подмостках развлекательного театрика. Этим, вероятнее всего, и объясняется провал мейерхольдовских мелодрам на Литейном. Обе мейерхольдовские вещицы были включены в программы, занимавшие целый вечер. Представления Литейного театра состояли из гиньолей, фарсов, мелодрам, пародий; позже добавился «заключительный десерт в виде оперетты и танцев с пением». В гиньолях театр «по-прежнему пытался публику пугать, терзая ее нервы немыслимыми ужасами. Сумасшедший из рассказа Э. По «Под гнетом проклятья» вырезал из челюсти возлюбленной зубы и с хрустом их грыз. В драматическом этюде «Одержимый бесом», переделанном из другого рассказа Э. По, речь шла о целой семье, «наследственно обреченной безумию»: отец архитектора Деморе, одержимый манией убийства собственного сына, кончил дни в сумасшедшем доме. Патологическая страсть передалась по наследству и архитектору. Во время очередного припадка, потеряв рассудок, он убивает любимое дитя. Лицо архитектора в момент убийства начинало отливать синевой, и на нем «проступали черты вампира». В мелодрамах театр заставлял зрителей исторгать из себя слезы чувствительности. Одна из таких пьесок, «Детская каторга», удостоилась похвалы рецензента. «Пьеса повествует о питомцах исправительного дома, маленьких страдальцах, которые жаждут ласки и тепла, а их подвергают безжалостным издевательствам. Она способна вызвать чувства добрые, и в этом ее оправдание и смысл». В фарсах театр веселил, вызывая у зрителей чувства отнюдь не добрые, как, например, в «Скаковой конюшне», суть которой в следующем. Жена владельца конюшни узнает, что ее муж пообещал, в случае если его лошадь придет на дерби первой, отдать выигрыш своей любовнице. Чтобы сопернице не достались деньги, жена отдается жокею, и тот клянется ей проиграть скачки. В свою очередь любовница, узнав о коварстве жены, тоже отдается жокею. И он состязание выигрывает. Публика смеется, ее симпатии, разумеется, на стороне любовницы. Успехом, кроме того, этот фарс весьма сомнительного содержания был обязан и Ф. Курихину, который роль жокея играл в своем обычном амплуа: простоватого увальня с хитростью продувной бестии. Леденящий душу ужас гиньоля — и гомерический хохот комедии, чувствительная мораль мелодрамы — и комический имморализм фарса. Чем вызвано столь странное сближение? Ответ снова следует искать не в программе руководителей Литейного театра, а в контексте художественной жизни тех лет. Комическое рядом с ужасным, влечение к юмору висельников К. Чуковский отметил и в литературе: «Смех и смерть, смерть и смех». «Черный ужас и Саша Черный». Есть некто, и он ясно виден, — безгорестный, безогненный, безлюбый — герой текущего дня, обыватель, для кого все эти смерти и смехи — приятное щекотание души». Несмотря на неизменно полный зал, жизнь театра и самого В. Казанского была не из легких. Поспешая за безостановочно меняющимися вкусами публики, Литейный неизменно от них отставал. Гонки с временем он не выдерживал. Периоды коммерческого успеха оказывались кратковременными. «Театр мечется в поисках репертуара», — читаем в рецензии за 1910 год. В программу включают обозрения и пародии. Ставя «Графиню Эльвиру» Е. А. Мировича (Дунаева) — шарж на солдатский спектакль из великосветской жизни, не гнушались при этом самыми откровенными фарсовыми приемами к вящему удовольствию публики. В пародии на мейерхольдовского «Дон-Жуана» грубовато высмеивали танцевальную пластику Ю. М. Юрьева — Дон-Жуана (его изображал В. А. Демерт), толщину неподвижного К. А. Варламова — Сганареля, которого смешно показывал известный опереточный комик С. А. Пальм. Вывели на сцену и самого Вс. Мейерхольда (актер Келлерт). Вместе с донной Анной в виде обнаженной статуи (ее сыграла затянутая в трико телесного цвета А. Арабельская) «Мейерхольд» под конец пускался в пляс. Программы неизменно заканчивались концертным отделением, как писали тогда — «разнохарактерным дивертисментом». В нем выступали куплетисты — А. Сурин-Арсиков, П. Айдаров, Ю. Убейко. Одетый в полосатые брюки, клетчатый пиджак, в залихватски заломленном канотье Убейко распевал куплеты о кокотках и «котах» с Большого проспекта. «Убейко разнообразен, находчив, весел, безусловно талантлив, хотя и груб и явно испорчен успехом у шантанной и садово-парковой публики». Пели собственного сочинения интимные песенки и только входящий в моду В. Сабинин, и уже завоевавший известность Ю. Морфесси; танцевали модные танцы — кэк-уок, матчиш, «танго смерти»; и тут же рядом с этими, далекими от классических высот жанрами звучали монологи из «Уриэля Акосты», арии из опер в исполнении солистов Императорского театра, которые однажды даже сыграли целиком сцену дуэли из оперы «Евгений Онегин». В конце концов представления в Литейном театре достигли немыслимого разнообразия и какой-то невиданной доселе пестроты. «Недавний театр ужасов совершенно изменил свою физиономию — так начиналась рецензия на премьеру 1911/12 г. — И чего здесь только нет. Пан объясняется в любви к пастушке (музыкальная сценка Вейконе); команда подводной лодки умирала и умерла на дне морском; супруги поссорились из-за соли и — о ужас! — разорвали пополам ребенка. Это была бы совсем каннибальская шутка, но так как на руках ссорящихся никакого ребенка, кроме воображаемого, не было, то шутку приняли как шутку. Дальше сутенер посылал свою сожительницу на промысел; Рафаэль пел дуэт с Форнариной (правда, не было портретного сходства с великим живописцем и его моделью). Муж заставлял неверную жену предательски вызвать неверного любовника по телефону для кровавой расправы (пьеска Бентовина) и т. д., т. п. без конца. На сцене пели, плясали, плакали и рыдали (в сцене катастрофы подводной лодки чрезмерно и нудно), смеялись, разыгрывали пантомимы. Наибольший успех был у переводной пьески "Женщина-адвокат" — остроумной карикатуры на будущее женское служение Фемиде — с флиртом, ревностью, истериками и проч.» Но удивительное дело: внутри этого жанрового хаоса, едва он достиг критической точки, в какой-то момент — сам момент был обозревателями пропущен и не зафиксирован — произошло неожиданное сцепление элементов, образовав новую зрелищную разновидность. Для нее сразу же было найдено и название: «Мозаика», которое на два года сменит прежнее. Тут же за этой новой формой закрепилось жанровое обозначение: «Театр миниатюр». Театр без жанра обрел, наконец, свой жанр. Причем новизна этой зрелищной формы состояла лишь самом способе сцепления ранее не сводимых вместе элементов и; в чрезвычайно дробной — и чем дальше, тем все более мельчающей — структуре. Сами же составные части этой странной смеси были, как нетрудно заметить, совсем не новы. Нарождающийся театр миниатюр «свое» находил повсюду. Подобно молоху, он втягивал в себя и перемалывал остовы едва ли не всех зрелищных искусств, дробя их в случайные, хаотические обломки, и без смысла и разбора строил на них свое здание — неуклюжее, нелепое, но чрезвычайно крепкое. Осенью 1912 года в «Мозаику» пришел новый главный режиссер Г. Г. Ге, известный актер Александрийского театра. К тому времени В. А. Казанский уже не был владельцем театра, Литейный театр принадлежал теперь Е. А. Мосоловой. Казанский, же оставался главным режиссером. Он начал отходить от дел довольно давно. Часто болел, подолгу лечился в Пятигорске, где в 1913 году и умер, не дожив до своего пятидесятилетия. Удачливый театральный коммерсант, так счастливо угадывавший настроения публики, умер в нищете, деньги ему на похороны были собраны по подписке. С новым режиссером Мосолова связывала надежды на обновление «Мозаики». Близкий художественным кругам режиссер должен был, по ее расчетам, облагородить стиль театра и осовременить его репертуар. О том же помышлял и Г. Ге: «Мне хотелось, — вспоминал он впоследствии, — дать максимум во всем — и в обстановке, и в постановке, и в самом исполнении». Перемены зритель почувствовал сразу же. Среди авторов миниатюр, сценок и скетчей появились имена Б. Шоу, А. Чехова, Ги де Мопассана. Режиссер даже попробовал поставить на сцене бывшего театра ужасов «Веселую смерть» Н. Евреинова. Но постановка оказалась неудачной, и евреиновский трагифарс сразу же со сцены Литейного сошел. На подмостках, где еще недавно раздавались ритмы матчиша и кэк-уока, стала звучать музыка К. Сен-Санса, Б. Асафьева, А. Волынского. Приглашенный в театр молодой балетмейстер Б. Романов поставил хореографическую фантазию «Утро» на музыку Грига и пластическую иллюстрацию «Снежной королевы» Б. Асафьева по сказке Андерсена, которые рецензенты хвалили, отметив «слияние танца с музыкой». Новый режиссер, впрочем, не отказался и от прежнего репертуара — мелодрам, криминальных историй и даже гиньолей. Особое предпочтение он отдавал мелодраме. Однако, в согласии с литературной программой нового главы «Мозаики», это были мелодрамы «с тенденцией». Традиционные мелодраматические сюжеты дополнялись и оправдывались в глазах образованной публики, которой предстояло явиться в театр, глубокомысленными рассуждениями о философии, политике, религии. Пьеска «С волной» Шолома Аша «трактовала проблему богоборчества». В ней рассказывалось о зяте старого раввина, воспитанного на древних иудейских книгах. Он перестал верить в Бога, «ибо тора поет отжившую песнь». А для новых поколений нужен новый Бог, вещал он, и отправлялся на его поиски. Возвращался блудный сын через семь лет еще более разочарованным, так и не отыскав правду. В пьесе самого Г. Ге «Угасающее солнце» шла речь о «великой проблеме человечества видеть свой род продолженным». Вся «великая проблема» уложилась в пятнадцать минут. С приходом Г. Ге, вознамерившегося поднять «Мозаику» до уровня искусства, программы театра не стали менее дробными. Время, отводимое номерам и сценкам, все более и более сокращалось, что было вызвано резким сокращением продолжительности представлений. Они шли теперь час десять — час пятнадцать минут. Экономия во времени давала возможность каждый вечер играть по три спектакля — в семь часов, в восемь тридцать и в десять сорок пять. Г. Ге покинул «Мозаику» очень скоро, не дотянув и до конца сезона. Но это не помешало ему до конца дней оставаться убежденным в том, что идея театра миниатюр принадлежит ему — о чем он и написал в своих неопубликованных заметках. Мосолова, в свою очередь, тоже утверждала, что родоначальницей жанра является она. Журналисты называли создателем новой зрелищной формы В. А. Казанского. Но ни один из них — ни Мосолова, ни тем более Ге, ни даже Казанский, при всем его антрепренерском таланте и коммерческой сметке, — открывателями нового жанра не были, как не был им вообще ни один человек в отдельности. В Литейном театре еще не раз сменятся художественные руководители, владельцы, режиссеры. Главные и очередные. После ухода Ге на афишах снова ненадолго появится фамилия Казанского. В 1912/13 г. главным режиссером стал бывший актер театра М. И. Порватов, а очередным режиссером — другой актер, Н. А. Дымов. На два сезона — 1913/14 г., 1914/15 г. — аренда перейдет к Б. С. Неволину, который будет совмещать предпринимательскую деятельность с художественным руководством. В 1915/16 г. хозяйкой театра вновь станет Мосолова, а главным режиссером — Ф. Н. Курихин. И, наконец, в 1916/17 г. театр возглавит Б. А. Горин-Горяинов, прежде выступавший здесь в качестве гастролера. Однако вся эта безостановочная череда перемен на способ строения зрелища существенно не влияла. Могли быть чуть более или менее остроумными тексты, чуть тоньше юмор, чуть лучше или грубее игра актеров. Но сам структурный принцип жанра миниатюр — мозаичное полотно, пестрый коллаж, накрепко схваченный потребностью времени, — никак не менялся. Театр миниатюр вообще не поддавался влиянию чьей-либо творческой воли, он складывался под воздействием какого-то внеличного механизма, скрытого в недрах социальной психологии. «Ничего тяжелого, утомляющего мысль. Все — коротенькие одноактные вещицы. Хотите ужасов — вот ужасы. Вам надоело трагическое — вот целый ряд комических пьесок и шуток. Хотите пения — вам немножко попоют, хотите танцев — потанцуют. Вы располагаете только временем от 7 до 9? От 7 до 9 вы застанете здесь самостоятельный цикл зрелищ. Вы свободны только от 9 до 11? Приезжайте в 9 — здесь ждет вас новый законченный круг смешного и драматического. Кто приедет к ночи, и для того найдется что посмотреть. Романы Беллами и Уэллса рассказывают о том упрощенном театре, которым будет наслаждаться грядущее человечество. Будущий зритель, не вылезая из халата и не сходя с кушетки, нажмет в своем кабинете кнопку, и театр явит ему свое искусство — оперное, комедийное. Театр "Мозаика" являет, очевидно, уже последнюю стадию, за которой последует театр фантастов-романистов». Так, одному из критиков в миг внезапного озарения открылось, что он и его современники, может быть, являются очевидцами рождения какой-то новой культуры, контуры которой определятся лишь в будущем.
В 1906 году, «Журнал английского общества народной песни» (Journal of the English Folk Song Society) опубликовал старую английскую балладу - «Смерть и Леди» “Death and the Lady” - Lesley Nelson-Burns, написанную между 1683 и 1700 гг. в форме диалога: -Оригинал-DEATH 'Fair Lady, throw those costly robes aside, No longer may you glory in your pride; Take leave of all your carnal vain delight, I'm come to summon you away this night.' LADY 'What bold attempt is this? Pray let me know From whence you come, and whither I must go. Shall I, who am a lady, stoop or bow To such a pale-faced visage? Who art thou?' D. 'Do you not know me? I will tell you then: I am he that conquers all the sons of men, No pitch of honour from my dart is free, My name is Death! Have you not heard of me?' L. 'Yes; I have heard of thee, time after time; But, being in the glory of my prime, I did not think you would have come so soon; Why must my morning sun go down at noon?' D. 'Talk not of noon! you may as well be mute; There is no time at all for vain dispute, Your riches, gold, and garments,jewels bright, Your house, and land, must on new owners light.' L. 'My heart is cold; it trembles at such news! Here's bags of gold, if you will me excuse And seize on those; and finish thou their strife, Who wretched are, and weary of their life. Are there not many bound in prison strong In bitter grief? and souls that languish long, Who could but find the grave a place of rest From all their grief; by which they are opprest. Besides there's many with a hoary head And palsied joints; from whom all joy is fled Release thou them whose sorrows are so great, And spare my life until a later date!' D. 'Though thy vain heart to riches is inclined Yet thou must die and leave them all behind. I come to none before their warrant's sealed, And, when it is, they must submit, and yield. Though some by age be full of grief and pain, Till their appointed time they must remain; I take no bribe, believe me,this is true. Prepare yourself to go; I'm come for you.' L. 'But if, oh! if you could for me obtain A freedom, and a longer life to reign, Fain would I stay, if thou my life wouldst spare. I have a daughter, beautiful and fair, I wish to see her wed, whom I adore; Grant me but this, and I will ask no more?' (The last part of the music must be repeated to fit the extra line) D. 'This is a slender frivolous excuse! I have you fast! I will not let you loose! Leave her to Providence, for you must go Along with me, whether you will or no! If Death commands the King to leave his crown He at my feet must lay his sceptre down; Then, if to Kings I do not favour give But cut them off, can you expect to live Beyond the limits of your time and space? No! I must send you to another place.' (The last part of the music must be repeated to fit the extra line) L. 'Ye learned doctors, now exert your skill, And let not Death on me obtain his will! Prepare your cordials, let me comfort find, My gold shall fly like chaff before the wind!' D. 'Forbear to call! that skill will never do; They are but mortals here as well as you. I give the fatal wound, my dart is sure, And far beyond the doctors' skill to cure. Flow freely you can let your riches fly To purchase life, rather than yield and die! But,while you flourished here with all your store, You would not give one penny to the poor. Though in God's name they sue to you did make You would not spare one penny for His sake. My Lord beheld wherein you did amiss, And calls you hence, to give account of this!' L. 'Oh! heavy news! must I no longer stay? How shall I stand at the great Judgement Day?' Down from her eyes the crystal tears did flow, She says, 'None knows what I now undergo! Upon my bed of sorrow here I lie! My selfish life makes me afraid to die! My sins are great, and manifold,and foul; Lord Jesus Christ have mercy on my soul! Alas! I do deserve a righteous frown! Yet pardon, Lord, and pour a blessing down!' Then with a dying sigh her heart did break, And did the pleasures of this world forsake. Thus may we see the mighty rise and fall, For cruel Death shews no respect at all To those of either high or low degree. The great submit to Death as well as we. Though they are gay, their life is but a span, A lump of clay, so vile a creature's Man! Then happy they whom God hath made his care, And die in God, and ever happy are! The grave's the market place where all must meet Both rich and poor, as well as small and great; If life were merchandise, that gold could buy, The rich would live — only the poor would die.
Одна предприимчивая артистка прочитала эту поэму и придумала поставить ее, как водевиль о вреде карточной игры и алкоголя. Джозеф Холл (Joseph Hall), фотограф из Бруклина, помог ей это запечатлеть.
Что это за дневник франкофилки без цитаток на французском? Гюго эффектно разоблачает борцунов за испорченную рыбу традиционные ценности и духовные скрепы. Просто удивительно, насколько слова француза, жившего в позапрошлом веке, актуальны для современной российской действительности. Хотя давно пора бы перестать удивляться.
читать дальше"L’entêtement des institutions vieillies à se perpétuer ressemble à l’obstination du parfum ranci qui réclamerait votre chevelure, à la prétention du poisson gâté qui voudrait être mangé, à la persécution du vêtement d’enfant qui voudrait habiller l’homme, et à la tendresse des cadavres qui reviendraient embrasser les vivants. Ingrats ! dit le vêtement, je vous ai protégés dans le mauvais temps. Pourquoi ne voulez-vous plus de moi ? Je viens de la pleine mer, dit le poisson. J’ai été la rose, dit le parfum. Je vous ai aimés, dit le cadavre. Je vous ai civilisés, dit le couvent. À cela une seule réponse : Jadis. Rêver la prolongation indéfinie des choses défuntes et le gouvernement des hommes par embaumement, restaurer les dogmes en mauvais état, redorer les châsses, recrépir les cloîtres, rebénir les reliquaires, remeubler les superstitions, ravitailler les fanatismes, remmancher les goupillons et les sabres, reconstituer le monachisme et le militarisme, croire au salut de la société par la multiplication des parasites, imposer le passé au présent, cela semble étrange. Il y a cependant des théoriciens pour ces théories-là. Ces théoriciens, gens d’esprit d’ailleurs, ont un procédé bien simple, ils appliquent sur le passé un enduit qu’ils appellent ordre social, droit divin, morale, famille, respect des aïeux, autorité antique, tradition sainte, légitimité, religion ; et ils vont criant : – Voyez ! prenez ceci, honnêtes gens. – Cette logique était connue des anciens. Les aruspices la pratiquaient. Ils frottaient de craie une génisse noire, et disaient : Elle est blanche. Bos cretatus. Quant à nous, nous respectons çà et là et nous épargnons partout le passé, pourvu qu’il consente à être mort. S’il veut être vivant, nous l’attaquons, et nous tâchons de le tuer".
По-русски"Упорное желание отживших установлений продлить свою жизнь похоже на назойливость затхлых духов, которые требовали бы, чтобы мы все еще душили ими волосы, на притязание испорченной рыбы, которая захотела бы, чтобы ее съели, на надоедливые просьбы детского платья, которое пожелало бы, чтобы его носил взрослый, на нежность покойника, который вернулся бы на землю, чтобы обнимать живых. «Неблагодарный! — говорит одежда. — Я прикрывала вас в непогоду, почему же теперь я вам больше не нужна?» — «Я родилась в морском просторе», — говорит рыба. «Мы были розой», — твердят духи. «Я любил вас», — говорит покойник. «Я просвещал вас», — говорит монастырь. На это есть один ответ: «То было когда-то». Мечтать о бесконечном продлении того, что истлело, и об управлении людьми с помощью этого набальзамированного тлена, укреплять расшатавшиеся догматы, освежать позолоту раки, подновлять монастыри, вновь освящать ковчеги с мощами, восстанавливать суеверия, подкармливать фанатизм, приделывать новые ручки к кропилам и рукоятки к шпагам, возрождать монашество и милитаризм, веровать в возможность спасти общество путем размножения паразитов, навязывать прошлое настоящему — все это кажется странным. Однако находятся теоретики, развивающие подобные теории. Эти теоретики, — впрочем, люди умные, — применяют простейший прием: они покрывают прошлое штукатуркой, которую именуют общественным порядком, божественным правом, моралью, семьей, уважением к предкам, авторитетом веков, священной традицией, законностью, религией, и шествуют, крича: «Вот вам получайте, добрые люди!» Но подобная логика была знакома еще древним. Ее применяли аруспиции. Они натирали мелом черную телку и заявляли: «Она белая». Bos cretatus. А мы в иных случаях почитаем прошлое и щадим его всюду, лишь бы оно соглашалось мирно покоиться в могиле. Если же оно упорно хочет восстать из мертвых, мы нападаем на него и стараемся убить".
А мне вообще хорошо: я не подозреваю о глубине своего невежества.
Я делаю снимки на телефон. Я не могу ввернуть даже хвастовства ради: "Неплохая экспозиция!" - потому что понятия не имею, что такое экспозиция. Но при этом люблю свои фотографии. И не пойму тех, кто будет их критиковать. Я выше всех этих профессиональных фотографов. Типа, у меня есть нечто. Может, вдохновение, может, отсутствие трезвого взгляда на себя и на мир в целом.
Другие люди рисуют аххренительно и скромно называют это почеркушками. Уж не знаю, как рисую я, но для себя я называю это шедеврами - без тени иронии. Другой человек может небрежно хранить, заляпывать грязными пальцами или вообще выбросить свой рисунок - типа, это же просто рисунок. Мне проще выбросить из своей жизни человека, который раскритикует мой шедевр. Или хотя бы восторга не выразит. Мне не о чем с таким человеком говорить. А если он заляпал мой рисунок грязными пальцами... Тогда он вообще не человек.
Я не знаю ни одной ноты, но знаю, что умею играть на тин-вистле - он же у меня как-то звучит. И, по-моему, неплохо звучит. Если захочу, я легко смогу освоить любой музыкальный инструмент, и кому нужны эти ваши ноты, а тем более - музыкальное образование? Это все придумано исключительно для понтов.
А также я могу делать кукол (ни одной пока не сделал от начала до конца, но могу же).
Еще могу делать украшения. Сделал в общем и целом штук пять, два-три из них испортились (выцвели, да и клей был непрочный). Но я уже подал заявку на ярмарку, которая будет, внимание, в феврале. Показать мне там абсолютно нечего. Но до февраля уйма времени, правда?
Задумался об этом и немного испугался. Холодок по спине. Может, я вообще сумасшедший.
сегодня международный день анимации! по-моему, отличный повод показать "Сумерки в ладонях".
в 2010 году Таня (одна из режиссеров фильма "Счастье - это...") попросила меня сделать двух кукол для ее мультфильма, который она снимала во время учебы. мы вместе ломали голову, как это осуществить, советовались со старыми мультипликаторами и вообще замучились, потому что информации особо не было .) но было очень интересно, надеюсь, вам понравится.
Каждый день втискиваюсь в одну и ту же приличную рубашку, когда хочется одеться ужасно неприлично.
читать дальшеВсю жизнь страдаю, во мне с детства убили радость от одежды и всяких таких вещей. В раннем детстве любил свою одежду, занашивал до состояния ветоши. Выбрасывали ее тайком, я узнавал и поднимал рев. В детстве нацеплю все мамины украшения, а она пытается меня научить, типа, они между собой не сочетаются. Но я же их люблю, я хочу видеть их все - прицепленные к моей домашней маечке серебряные броши.
Я счастлив и красив в любимых штанах, а мне говорят: они же драные и грязные, в театр я с тобой не пойду, пока не переоденешься. И возникает нелюбовь к себе, сомнение в своей красоте, но я ведь красив, я это с рождения точно знаю... Как же моя красота может зависеть от грязи и дыр? От лохматости и несочетающейся одежды? Непонятно. Мне кажется, она от этого не зависит.
Меня учат, как надо. Но мне так - не нравится, я дикарь, наверное, счастливый, грязный, увешанный, как елка, ожерельями из пробок, перьев, костей, гильз и стеклянных бусин. Хочу быть в том, что я люблю, прямо сейчас! Если на шее не хватит места для любимого ништяка, надену его на ногу! Если ништяк грязный и драный, все равно надену! Хочу все сразу! Например, натянуть три любимых одежки одну на другую и знать, что все они со мной. Платок и пять амулетов на шею, берцы с гольфами или килт поверх штанов! Попугайный вид - зато прикольно. (Мужская одежда вообще довольно однообразна, как и женская, но у меня дома есть несколько вполне годных шкурок "среднего рода" и яркого интересного вида, была бы только смелость их носить).